Читать онлайн “Последняя из рода Тюдор” «Филиппа Грегори»
- 01.02
- 0
- 0
Страница 1
Последняя из рода ТюдорФилиппа Грегори
Любовь королейТюдоры #7
Джейн Грей была королевой Англии всего девять дней, пока Мэри Тюдор не заключила ее в Тауэр. А когда Джейн отказалась обратиться в католицизм, Мэри приговорила ее к смерти. «Научись умирать», – посоветовала Джейн младшей сестре Кэтрин. Для Кэтрин, молодой и красивой, ничто не предвещало печального будущего. Она намерена была влюбиться и счастливо выйти замуж, однако после смерти Джейн не по своей воле становится наследницей трона. Теперь властная Елизавета ни за что не позволит Кэтрин произвести на свет сына, еще одного Тюдора. Когда беременность выдает секрет девушки, она оказывается в Тауэре, в считаных метрах от эшафота, где казнили Джейн.
«Прощай, сестра», – пишет Кэтрин Мэри, самой младшей сестре. Прекрасная карлица, отвергнутая двором, Мэри хранит семейные секреты и особенно – собственный, умело избегая подозрений Елизаветы. Став свидетелем смерти сестер, обманувших доверие королев, Мэри сознает нависшую над ней угрозу, но намерена сама вершить свою судьбу. Что произойдет, когда последняя из рода Тюдор предаст свою своенравную и жестокую августейшую кузину?
Филиппа Грегори
Последняя из рода Тюдор
Philippa Gregory
THE LAST TUDOR
Copyright © 2017 by Levon Publishing Ltd.
Touchstone, a Division of Simon & Schuster, Inc., is the original publisher
Перевод с английского Натальи Кузовлевой и Марины Стрепетовой
Художественное оформление Сергея Власова
Серия «Любовь королей»
© Кузовлева Н., перевод на русский язык, 2019
© Стрепетова М., перевод на русский язык, 2019
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019
* * *
Посвящается моей сестре
Книга 1
Джейн
Брадгейт-Хаус, Гроби Лестершир.
Весна 1550 года
Я люблю отца, потому что знаю, что он никогда не умрет. И я тоже. Мы избраны Богом, и мы исполняем Его волю и никогда от нее не отступимся. Нам не нужно заслуживать себе место в раю, подкупая Всевышнего праведными деяниями и церковными службами. Нам ни к чему есть просвирки и воображать, что они – плоть Господня, пить вино и называть его кровью Его.
Мы знаем, что это сказка для невежд и ловушка для папистских дураков. И это знание дает нам ощущение гордости и возвеличивает нашу славу. Мы, вместе со все большим количеством людей, понимаем, что приняли спасение раз и навсегда. У нас нет страха, потому что мы никогда не умрем. Хотя мой отец – мирской человек. Даже греховно мирской. Жаль, что он не позволяет мне бороться за его душу, а лишь смеется и говорит:
– Уйди, Джейн. Напиши лучше нашим друзьям, швейцарским реформистам. Я должен написать им письмо, и ты можешь сделать это за меня.
Нехорошо, конечно, что он уклоняется от бесед на духовные темы, но это всего лишь грех пренебрежения, но я точно знаю, что он всем сердцем и душой ратует за истинную веру. А еще я не должна забывать о том, что он – мой отец, а я должна чтить отца и мать своих, что бы я о них ни думала. Их будет судить Господь всевидящий и всезнающий. А Бог уже видел моего отца и все ему простил, поэтому мой отец спасен через веру.
Вот только, боюсь, матери моей не получить спасения от геенны огненной и сестре моей Катерине, которая на три года меня младше, хоть ей всего девять лет. Вот она точно умрет и больше не воскреснет. Она невероятно глупа. Если бы я была суеверной дурочкой, то непременно стала бы думать, что моя сестра одержима. Она совершенно безнадежна. У меня есть еще одна сестра, совсем маленькая, Мария, она родилась в первородном грехе и никак не может из него вырасти. Она совсем маленькая. И хорошенькая, как миниатюрная версия Катерины. Мать хотела отправить ее расти куда-нибудь подальше от нас, чтобы она нас не позорила, но отец преисполнился состраданием к своему последнему ребенку, который оказался недоразвитым, поэтому она живет с нами. Нет, она не совсем дура, конечно, и прилежно учится, даже можно сказать, что она сообразительна. Но она совершенно не понимает благодати Божьей, и она не избранная, как отец и я. Такие, как она, чей рост сдерживался самим Сатаной, должны особенно усердно печься о своем спасении. Наверное, в пятилетнем возрасте рано отрекаться от мира, но я начала изучать латынь, когда мне было всего четыре, а Господь наш был в том же возрасте, что и я сейчас, когда вошел в храм и стал проповедовать там мудрецам. Если не учиться путям Господним еще в колыбели, то когда же начинать?
Я училась с самого раннего детства. Скорее всего, я самая образованная юная особа в моей стране, выращенная в лоне реформированной веры, любимица известной ученой и королевы Екатерины Парр[1 - Шестая и последняя жена Генриха VIII.]. И я – величайшая из молодых ученых в Европе и однозначно самая образованная девушка. Я не считаю свою кузину Елизавету настоящей ученой, потому что призвание может быть у многих, а вот избранными становятся единицы. Бедная Елизавета никак не проявляет своей избранности, и все темы ее изысканий м
Страница 2
рские. Она желает, чтобы все видели в ней умную особу, желает одобрения своих учителей и хочет подать себя в как можно более выгодном свете.Даже мне приходится прилагать все усилия, чтобы не впасть в грех гордыни, хотя моя мать довольно грубо замечает, что моей главной заботой должно быть старание не сделать из себя посмешища. А когда я говорю ей, что она пребывает во власти греха, она хватает меня за ухо и угрожает выпороть.
Я с радостью приму побои во имя веры, как в свое время сделала Энн Аскью[2 - Протестантка, которую пытали и сожгли на костре за веру.], но мне думается, что в такие моменты Богу гораздо более угодно услышать мои извинения, увидеть мой поклон и то, что я усаживаюсь за обеденный стол со своими родителями. Тем более, когда на ужин подают мой любимый грушевый пирог с крем-брюле.
В Брадгейте не так уж просто быть сияющим светочем реформации. Это самый что ни на есть мирской особняк, в котором живет наша большая семья с прислугой. Дом у нас тоже большой, построенный из красного кирпича, как Хэмптон Корт, с таким же огромным домом привратника, и расположено имение посреди огромного леса Чарнвуд.
У нас есть все права на такую роскошную, почти королевскую жизнь. Моя мать – дочь принцессы Марии, некогда правившей королевы Франции, любимой сестры короля Генриха VIII, поэтому мама наследует трон Англии после смерти детей покойного короля, кузин Марии и Елизаветы, которые тоже наследуют своему младшему брату, королю Эдуарду. И поэтому мы – самая важная семья в Англии, и мы никогда об этом не забываем.
В нашем поместье много слуг, более трех сотен, и они обслуживают нас, пятерых. У нас есть конюшни с великолепными лошадьми, прекрасный парк, окружающий дом, к нему примыкают фермы и деревеньки, реки и озера, и все это располагается в самом сердце Англии. У нас есть даже собственный медведь для притравки, которого держат в клетке на конюшне, собственная медвежья яма и ринг для петушиных боев.
У нас самый красивый дом во всей центральной Англии, где есть парадная зала с галереей для музыкантов с одной стороны и возвышением для трона короля с другой. Самые красивые земли Англии принадлежат нам. Меня воспитали с мыслью о том, что эти земли принадлежат нам так же, как мы принадлежим Англии.
Ну, разумеется, нас с матерью от трона отделяет еще три королевских наследника: Эдуард, правящий король, которому сейчас всего двенадцать, как и мне, поэтому он правит под руководством лорда-председателя Совета, его старшие сестры, принцессы Мария и Елизавета. Некоторые не считают этих двух принцесс настоящими претендентками на трон, потому что они обе были объявлены незаконнорожденными и от них обеих в свое время отрекся их отец. Их бы даже не приняли в королевскую семью, если бы не истинно христианская доброта моей учительницы, Екатерины Парр, которая приняла их при дворе и признала. Что еще хуже, принцесса Мария, да простит ее Господь, в открытую приняла католичество и проповедует ересь, и, хоть я и должна любить ее как двоюродную сестру, мне невыносимо бывать в ее доме. Там она ходит на литургии по часам, как будто она жила в каком-то монастыре, а не в реформированном королевстве, потому что Англия теперь, при короле Эдуарде, стала протестантской.
О принцессе Елизавете я не говорю. Просто никогда о ней не вспоминаю. Я и так достаточно на нее насмотрелась, когда мы жили вместе с королевой Екатериной и ее молодым мужем, Томасом Сеймуром. Я только скажу, что Елизавете должно быть стыдно за свое поведение, и ей придется ответить Господу за то, что она вытворяла. Я все видела. Я была там, когда она устраивала эти все догонялки и возню со щекоткой с мужем ее собственной мачехи. Это она ввергла Томаса Сеймура, великого человека, в безрассудство, которое потом привело его на плаху. Она была виновна в грехе прелюбодеяния, в мыслях уж точно, если не в постели. Она виновна в его смерти, как если бы сама, своими устами, обвинила его в предательском заговоре, что закончилось его казнью. Это она заставила его думать о себе как о ее любовнике, а потом и муже, а затем о них двоих как о наследниках престола. Пусть даже она в этом не признавалась, тут и не нужно было никакое признание. Я сама видела, как она себя с ним вела, и знаю, что она заставляла его делать.
Но нет, я не стану ее осуждать. Я не судья и никогда никого не осуждаю. Это дело Господа. Я должна соблюдать целомудрие мысли, отводить взгляд от вещей неправедных и проявлять сострадание к грешникам, потому как мы все не без греха. К тому же я уверена, что Всевышний тоже не станет о ней особенно думать, когда она будет охвачена пламенем в геенне огненной, вознося запоздалые молитвы с покаянием за свои прегрешения, вероломство и амбиции.
В общем, поскольку и принцессу Марию, и принцессу Елизавету объявили незаконнорожденными и они явно не подходили на роль наследниц престола, то права этих единокровных сестер короля Эдуарда значительно уступали законным правам дочери любимой сестры короля Генриха, королевы Марии, то есть моей матери.
Именно
Страница 3
о этой причине чрезвычайно важно, чтобы она непременно погрузилась в изучение основ реформ веры, отложив в сторону все эти украшения и драгоценности. Ей следует избегать пиров, празднеств и вина, танцевать только с самыми благочестивыми дамами нашего двора, а не ездить целыми днями по всей округе на этой ее огромной лошади, охотясь на любую дичь, словно какой-то дикий зверь. Огромные леса возле нашего дома наполняются звуками охотничьих рогов, собаки гибнут в медвежьих ямах, а возле мясницкой забивают молодых телушек.Боюсь, что она к тому же и сластолюбива, как и все Тюдоры. То, что она горда, мне уже и так известно, потому что все Тюдоры – тираны, ее тщеславие и любовь показывать себя тоже не новость.
Мне следовало бы указать ей на ее греховную сущность, но когда я сообщаю своему наставнику о том, что морально готовлюсь к тому, чтобы обличить свою мать по меньшей мере в грехе гордыни, гнева, чревоугодия и стяжательства, то он очень нервно отвечает:
– Леди Джейн, право же, не стоит!
И тогда я понимаю, что он боится ее, как и все остальные, даже мой отец. Это лишь подтверждает ее виновность и в неподобающем женщине честолюбии, помимо всего прочего, разумеется.
Я была бы такой же слабой и исполненной страха, как и все остальные, если бы не моя вера, которая укрепляет меня. Она действительно придает мне сил. Жить в новой, реформированной вере не так уж просто. Папистам просто быть смелыми: у каждого глупца находится масса предметов и традиций, которые придают ему силу: иконы в церквях, разноцветные окна, монахини, священники, певчие, благовония и вино, в котором они усердно ищут вкус крови. Но все это суть суета и недостаток веры.
Я знаю, что вера укрепляет меня, когда опускаюсь на колени в прохладной белой часовне в полном молчании, и тогда слышу глас Господень, обращенный ко мне, и только ко мне, и он говорит со мной мягко, как любящий отец. Я сама читаю Библию, мне никто не зачитывает отрывки из нее, и тогда я вижу слово Божье. И когда я молюсь о ниспослании мне мудрости, а потом начинаю говорить, то я знаю, что во мне говорит только слово Господне. Я – Его раба и Его глашатай, и поэтому мать категорически не права, когда кричит:
– Ради всего святого, избавь меня от этого унылого лица! И живо езжай на охоту, пока я собственноручно не выгнала тебя из этой библиотеки!
Она очень не права. Но я молюсь о том, чтобы Господь простил ее, как прощаю ее я. Правда, я точно знаю, что Он не простит ей оскорбление, нанесенное мне, Его верной рабе, и я его тоже не забуду.
Я иду в конюшню и беру лошадь, вот только на охоту я не еду. Вместо охоты мы с моей сестрой Катериной отправляемся на прогулку, а за нами следом едет конюх. Мы можем ехать целый день, в любом направлении, и так и не достигнем границ нашего владения. Мы проносимся по лугам и полям, засеянным зеленым, густым овсом, с брызгами скачем по переправам, давая лошадям вдоволь напиться чистой воды. Мы – дети королевской семьи, которые счастливы на своей земле и дорожат своим наследием.
Сегодня мать на удивление мила и улыбчива. Мне было велено надеть новое платье из насыщенно-алого бархата, которое пришло из Лондона только на прошлой неделе. Оно украшено роскошным черным капюшоном и рукавами. Значит, сегодня нас почтили своим присутствием какие-то знатные гости. Я спрашиваю лорда-гофмейстера, кого мы сегодня принимаем, и он говорит, что к нам едет бывший лорд протектор Эдуард Сеймур, герцог Сомерсет. Он был посажен в Тауэр по обвинению в измене, но сейчас его отпустили, и он возвращается на свое место в Тайном совете.
Однако мы живем в весьма опасные времена.
– Он едет со своим сыном, – зачем-то уточняет лорд-гофмейстер и более того, позволяет себе подмигнуть мне самым возмутительным образом. Можно подумать, я – какая-то легкомысленная девица, которая придет в восторг от подобных известий.
– Ах, как здорово! – восклицает моя беззаботная сестра Катерина.
Я испускаю терпеливый вздох и говорю, что буду читать в спальне, пока не придет пора переодеваться к столу. Может быть, если я закрою дверь между своей спальней и нашими внутренними покоями, Катерина поймет намек и не станет ко мне соваться. Но она намека не поняла.
Не прошло и мгновения, как раздается стук в обитую льном дверь, она открывается, и в проеме показывается ее светловолосая голова:
– Ой. Ты что, читаешь?
Можно подумать, я могла заниматься чем-то другим.
– Именно этим я собиралась заняться, когда закрывала за собой дверь.
Но она невосприимчива к иронии.
– Как думаешь, зачем сюда едет герцог Сомерсет? – спрашивает она, врываясь в мою комнату без всякого приглашения. За ней следом бежит Мария, как будто моя комната – это королевская приемная, куда может попасть всякий, кого пропустит привратник и на ком будет достаточно приличная одежда.
– Ты что, принесла сюда эту ужасную обезьяну? – перебиваю я Катерину, замечая ее на плече сестры.
– Разумеется, – она выглядит удивленной. – Мистер Ноззл везде ходит со мной. Ну, кроме тех случаев, когда я
Страница 4
авещаю бедняжку медведя. Он боится медведя.– Ну, сюда ему нельзя, потому что я не хочу, чтобы он испортил мои бумаги.
– Не будет он ничего портить. Он будет сидеть у меня на коленях. Он очень хороший, Мистер Ноззл.
– Убери его отсюда.
– Не уберу.
– Убери. Я приказываю.
– Ты не можешь мне приказывать.
– Я старшая, и это моя комната…
– А я – самая хорошенькая и пришла навестить тебя из вежливости…
Мы хмуро смотрим друг на дружку, а потом она показывает мне серебряную цепочку, обвивающую ее тощую черную шею.
– Джейн, ну пожалуйста! Я буду крепко его держать, – обещает она.
– Давай я его подержу, – предлагает Мария, и они тут же начинают спорить о том, кто же будет держать обезьяну, которой здесь вообще не место.
– Ах, уходите отсюда все! – с раздражением говорю я. – Обе.
Но вместо того чтобы выполнить мое распоряжение, Катерина поворачивается и усаживает Марию на стул, на котором та сидит как кукла и улыбается мне очаровательной улыбкой.
– Выпрямись, – напоминает ей Катерина, и Мария расправляет плечи и спину.
– Нет! Уходите!
– Уйду. Как только задам тебе один вопрос. – Катерина счастлива, потому что все происходит так, как она хочет. Как обычно.
Она неприлично красива, но разума в ней не больше, чем в Мистере Ноззле.
– Ну ладно, – жестко отзываюсь я. – Задавай свой вопрос и уходи.
Она делает глубокий вдох.
– Зачем, по-твоему, сюда едет герцог Сомерсет?
– Понятия не имею.
– А вот я знаю. Вот только почему этого не знаешь ты? Я-то думала, что ты у нас очень, очень умная?
– Я просто не хочу этого знать, – отвечаю я.
– А я могу тебе рассказать. Потому что ты знаешь только то, о чем пишут в книжках.
– То, о чем пишут в книжках? – повторяю я слова невежественного ребенка. – В самом деле. Я действительно знаю и думаю только о том, о чем пишут в книжках, и если бы я хотела мирского знания, то спросила бы нашего отца. И он сказал бы мне правду. Я бы не стала подслушивать родителей или ловить сплетни слуг.
Она запрыгивает на мою большую деревянную кровать, как будто намеревается остаться тут до самого ужина, а потом и вовсе устраивается на подушке, словно собираясь вздремнуть. Обезьяна тоже устраивается поудобнее рядом с ней и начинает перебирать свою шерсть тоненькими пальчиками.
– У него что, блохи?
– Ну да, – спокойно отвечает она. – Но вшей нет.
– Немедленно убери его с моей кровати!
В ответ она всего лишь берет обезьяну на руки.
– Ой, не шуми, потому что новости просто великолепные! Они едут сюда, чтобы с тобой обручиться! – объявляет она. – Ну вот, я так и думала, что ты не удержишься!
И я действительно не сдержалась и вздрогнула, но так незаметно, что мой палец даже не утерял строки, которую отслеживал.
– И откуда ты об этом узнала?
– Да все об этом знают, – отмахивается она, что означает, что она подслушала болтовню слуг, как я и предполагала. – Ах, тебе так повезло! По-моему, Нед Сеймур – самый красивый мужчина на всем белом свете!
– Ну да. Тебе вообще понравится что угодно, лишь бы было в брюках.
– У него такие добрые глаза!
– Ну, глаза у него определенно есть, вот только в них нет чувства, это всего лишь орган зрения.
– А какая улыбка!
– Скорее всего, он улыбается, как все остальные, не знаю, я как-то не смотрела.
– И он так красиво сидит на коне, а какая у него чудесная одежда! И к тому же он сын одного из самых влиятельных людей в Англии. Нет никого влиятельнее Сеймуров. И богаче. Они даже богаче нас. И ближе к трону, чем мы.
В это время я молча думаю о том, что влияние этой семьи не спасло Томаса Сеймура, которого из-за Елизаветы обезглавили всего год назад. Тогда даже его старший брат ничего не смог для него сделать. Будучи лордом-протектором, он все равно попал в немилость, и теперь ему предстоял долгий путь возвращения к власти.
– Красивый сын лорда-протектора, – мечтательно вздохнула она.
Разумеется, она витала в облаках.
– Он больше не лорд-протектор, этот пост упразднили, – поправила я ее. – Теперь советом управляет лорд-президент, Джон Дадли. И если тебе нужен союз с сильными игроками, то Дадли явно стоит отдать предпочтение.
– Ну, он все равно приходится дядюшкой королю, а Нед все еще граф Хартфорд.
– Это титул Эдуарда Сеймура, – снова поправила ее я.
– Ну, Эдуарда или Неда, какая разница?
– И что, все говорят, что меня с ним обручат? – спрашиваю я.
– Да, – просто отвечает она. – А когда ты выйдешь за него замуж, ты снова уедешь. Я буду по тебе скучать. Хоть ты только и делаешь, что называешь меня глупой, мне все равно больше нравится, когда ты здесь. Я скучала по тебе, когда ты жила с королевой Екатериной. Нет, честно, я была даже рада, когда она умерла, хоть мне ее, разумеется, было очень жаль. Я просто надеялась, что ты вернешься домой, и уже навсегда.
– Не уезжай, Джейн! – внезапно зарыдала Мария, едва ли понимая, о чем идет речь.
Я знала, что в Библии говорилось, что ученики Христовы должны покидать свои дома, и братьев своих, и сестер, отца
Страница 5
и мать, чтобы нести миру свет Евангелия, я была тронута этим проявлением чувств.– Если таким будет мое призвание, я не стану ему противиться и уеду, – отвечаю я ей. – У нашего кузена Эдуарда достойный богобоязненный двор, и я буду счастлива, живя там, а ежели Господь уготовал мне великую судьбу, то я стану образцом для всех остальных, и они будут на меня равняться. А когда придет ваш черед, я покажу вам, как следует себя вести, и вы будете во всем меня слушаться. Вообще-то, если мне придется уехать, я тоже буду по тебе скучать и по малютке Марии.
– А по Мистеру Ноззлу? – с надеждой спрашивает Катерина, слезая с кровати и протягивая мне обезьяну, чтобы я смогла рассмотреть его маленькое лицо.
Я мягко отвожу ее руки.
– Нет.
– Когда придет мой черед выходить замуж, надеюсь, мой жених будет таким же красавчиком, как Нед Сеймур, – объявляет она. – И я не буду возражать против того, чтобы принять титул графини Хартфорд.
И тут я понимаю, что это мой будущий титул, и что когда отец Неда умрет, Нед станет герцогом Сомерсетом, а я – герцогиней.
– Да исполнится воля Господня, – говорю я, думая о листьях клубники на диадеме герцогини и пушистой тяжести горностая на моем воротнике. – В твоей и в моей жизни.
– Аминь, – мечтательно соглашается она, словно думая об улыбке Неда Сеймура. – Ах, аминь!
– Только я очень сомневаюсь, что Господь сделает тебя герцогиней, – заявляю я.
Она поднимает на меня широко распахнувшиеся голубые глаза, и ее бледная, как у меня, кожа вспыхивает нежным румянцем.
– О, помолись о том, чтобы это случилось в моей жизни, – доверчиво просит она. – Ты даже можешь помочь мне выйти замуж за герцога, если помолишься об этом, Джейн. Ты же такая благочестивая, ты точно сможешь уговорить Господа выдать меня за герцога! Только попроси, чтобы он был красавчиком!
Должна отдать Катерине должное: Нед Сеймур действительно был очаровательным, как и все Сеймуры. Он напомнил мне его дядюшку Томаса, который был наидобрейшим человеком из всех, кого я знала, и мужем моей учительницы, королевы Екатерины. Правда, это было до того, как Елизавета разрушила ее счастье.
У Неда были темно-коричневые волосы и карие глаза. Я и не обращала на них внимания, но моя сестра оказалась права: в них светилась если не доброта, то приятное дружелюбие, и улыбка у него была на самом деле неотразимой. Надеюсь, этой своей хитринкой во взгляде он не скрывает никаких греховных мыслей.
Его воспитывали при дворе, компаньоном моему кузену, королю, поэтому мы хорошо знакомы. Мы вместе ездили верхом, учились танцевать и даже вместе занимались. Он, как и я, как и мы все, считает, что вся передовая молодежь придерживается идей протестантизма. Я могла бы назвать его другом, если в этой медвежьей яме, которую называют королевским двором, могли существовать друзья. Он – прекрасный сторонник идей реформированной веры, и за его внешней легкостью скрывается ясный, цепкий ум. Мой кузен, король Эдуард, так же серьезен, даже угрюм, как я, и имеет ту же склонность к наукам, поэтому мы с ним любим посидеть и почитать вместе. Но Нед Сеймур заставляет нас обоих смеяться. Он никогда не позволяет себе непристойностей: мой кузен, король, не терпит возле себя подобного поведения, но он остроумен, обаятелен и обладает удивительной способностью всех Сеймуров очаровывать людей и заводить друзей везде, где бы он ни оказался. Увидев его, невозможно удержаться от улыбки.
За ужином я сижу с фрейлинами матери, а он сидит с мужчинами, приехавшими с его отцом. Наши родители сидят за столом, стоящим на подиуме, и внимательно посматривают на остальных, собравшихся за столом пониже. Когда я вижу высоко вздернутый гордый подбородок матери, я вспоминаю, что «будут последние первыми и первые последними, ибо много званых, а мало избранных»[3 - Евангелие от Матфея, 20:16.].
Вот она точно не станет избранной, в этом я абсолютно уверена, и когда я стану герцогиней, то мое положение будет выше, чем ее, и тогда она больше не сможет кричать на меня и говорить всякие неприятные вещи.
Когда со столов убирают, наступает время музыки, и мне велят танцевать с фрейлинами матери и сестрой, Катериной. Разумеется, она слишком резво и высоко поднимает юбки, чтобы показать красивые туфли и быстрые ножки. Она все время улыбается в направлении стола на возвышении, где за стулом отца стоит Нед. К своему стыду, вынуждена признаться, что однажды Нед даже нам подмигивает. Правда, я думаю, что этот жест был направлен нам обеим, а не только Катерине. Мне приятно, что он наблюдает за нашим танцем, вот только подмигивать ему не стоило.
Потом начинаются общие танцы, и мать велит мне танцевать с ним в паре. Все тут же замечают, как хорошо мы с ним смотримся вместе, хоть он и выше меня на целую голову. Я очень хрупкая и бледная, никто из девушек Грей не обладал широкой костью, но я рада этому факту. Изящная фигура куда как приятнее, чем массивный стан принцессы Елизаветы.
– Ты прелестно танцуешь, – говорит мне Нед, когда мы подходим друг к другу, дожидаяс
Страница 6
, пока вторая пара не закончит свой танец. – Знаешь, зачем мы с отцом сюда приехали?В этот момент танец разводит нас, и у меня появляется возможность обдумать достойный ответ.
– Нет, а ты? – это все, что мне пришло в голову.
Он берет меня за руки, и мы начинаем двигаться вдоль ряда остальных танцующих. Потом мы останавливаемся и сомкнутыми руками образуем арку. Пока танцующие наклоняются и проходят под нее, он улыбается мне:
– Они хотят нас поженить, – весело говорит он. – Они уже обо всем договорились. Мы с тобой станем мужем и женой.
Нам приходится стоять друг напротив друга, пока мимо нас не пройдут все танцующие, поэтому он может видеть мою реакцию на эти известия. Я чувствую, как теплеют мои щеки, и изо всех сил стараюсь сдержать дурацкое счастье, которым начинают светиться мои глаза.
– Об этом мне должен сказать отец, а не ты, – натянуто отвечаю я.
– А ты обрадуешься, когда он это тебе скажет?
Я опускаю взгляд, чтобы он не понял, о чем я думаю. Я не хочу, чтобы у моих карих глаз было такое же выражение, как у его.
– Господь велит мне чтить отца моего и повиноваться его воле, – говорю я.
– Но ты будешь рада повиноваться ему и выйти за меня?
– Вполне.
Мои родители явно считают, что в этом вопросе меня спрашивать стоит в последнюю очередь, поэтому меня призывают в покои матери лишь на следующий день, когда Эдуард со своим отцом уже собираются отбыть домой и их экипаж уже стоит у крыльца, дожидаясь их выхода. Сквозь распахнутые двери в дом врывается аромат английской весны и заливистые птичьи трели.
Склоняясь в поклоне перед родителями, я слышу, как слуги выносят седельные сумки, а мать кивает привратнику, чтобы тот закрывал ворота.
– Ты выйдешь замуж за Эдуарда Сеймура, – коротко бросает мне мать. – Мы об этом договорились, но никаких бумаг не подписывали. Сначала посмотрим, сможет ли его отец вернуться в Совет и сработаться с Джоном Дадли. Потому что сейчас всем управляет Дадли. Поэтому надо убедиться в том, что Сеймур сможет договориться с ним и восстановить свою власть.
– Это будет в том случае, если не произойдет никаких перемен, – добавляет отец, многозначительно глядя на мать.
– Нет, он точно женится на заморской принцессе, – говорит мать.
И я сразу понимаю, что они говорят об Эдуарде, который король. Потому что он публично заявил, что женится на заморской принцессе с поистине королевским приданым. Лично я даже не задумывалась о том, чтобы составить ему партию, хотя есть люди, считающие, что из меня могла бы получиться прекрасная королева, а я сама могла бы стать неугасающим маяком новой религии, способствуя распространению ее идей.
Я стараюсь не поднимать головы и не произношу ни слова в ответ.
– Но они так хорошо подходят друг другу, – уговаривает ее отец. – Оба имеют склонность к наукам, оба так набожны. А наша Джейн станет достойной наследницей Екатерины Парр. Мы же для этого ее растили, королева Екатерина к этому ее готовила.
Я чувствую, как меня ощупывает взгляд матери, но по-прежнему не поднимаю головы.
– Да она же превратит двор в монастырь! – засмеялась мать.
– Она принесет свет в этот мир! – серьезно ответил отец.
– Весьма сомневаюсь в том, что это случится. В любом случае, леди Джейн, считай себя помолвленной с Эдуардом Сеймуром, пока мы не скажем тебе обратного.
Отец берет меня под локоть и поднимает с колен.
– Ты станешь герцогиней или кем-нибудь повыше, – обещает он. – А разве ты не хочешь узнать, что означает «повыше»? Ты не думала о королевском троне?
Я отрицательно качаю головой.
– Я помышляю лишь о венце небесном, – говорю я, не обращая внимания на вульгарный хохот матери.
Замок Саффолк, Лондон.
Весна 1553 года
Я не особо мечтала о красавце Неде Сеймуре в качестве своего мужа, и это оказалось к лучшему. Возвращение его отца к власти оказалось краткосрочным и закончилось его смертью. Его поймали на заговоре против Джона Дадли, посадили за решетку, осудили и казнили за измену.
С гибелью главы семьи вся семья снова оказалась в опале. Его известная своей гордостью жена Анна Станхоуп, которая имела преступную дерзость оттолкнуть в сторону мою учительницу, вдовствующую королеву Екатерину Парр, чтобы первой выйти к столу на ужин, теперь и сама пребывает в статусе вдовы, только в заточении в Тауэре.
Нед больше не появляется при дворе. Мне повезло избежать брака с юношей, который пусть и обладает самыми добрыми в мире глазами, но является лишившимся королевской милости сыном казненного предателя.
Благо и то, что я не позволила амбициям отца вторгнуться в мои молитвы, хоть я и знаю, что все протестанты и каждая живая душа в Англии желали, чтобы я вышла замуж за короля и повела наше королевство к истинной вере. Правда, сам кузен подобных желаний не высказывал, король Эдуард, напротив, настаивал, что женится непременно на иностранке, но католическую принцессу он явно не потерпит. А из всех девушек протестантской веры я подхожу ему больше всего, потому что больше остальных предана вере,
Страница 7
оторую мы с ним разделяем, к тому же мы дружим с самого детства, и я – дочь принцессы крови. Что еще важнее, мой отец велел обучать меня риторике, королевскому умению, и я сама решила изучить арабский и иврит вместе с латынью и греческим. Если на меня падет выбор короны, то я буду к этому готова. Я жила с Екатериной Парр, и я знаю, что женщина может быть и ученым, и монархом.На самом деле, я готова к этому призванию лучше, чем была готова она, вот только я не паду жертвой греха вожделения короны и власти, которую она дает.
Единокровные сестры короля не идут ни в какое сравнение со мной ни по тяге к наукам, ни по набожности. Жаль, что они не следуют моему примеру. Они прилагают все возможные усилия, чтобы сохранить свое положение при дворе и в глазах других людей, не заботясь о том, как видит их Господь. Никто из моих родственников не ведет праведной жизни, как я. Принцесса Мария – убежденная католичка, и одному Всевышнему известно, во что верит Елизавета. Две другие прямые наследницы, Мария Шотландская, тоже католичка, выращенная в греховной роскоши при французском дворе, и Маргарита Дуглас, дочь моей двоюродной бабки Маргариты, вышедшей замуж за шотландца, живет в укромном уголке в Йоркшире и, говорят, тоже придерживается католичества.
Ближе всего к трону стоит принцесса Мария, и нам приходится выказывать ей всяческое почтение, как бы мы ни относились к ее верованиям. Когда принцесса Мария въезжает в Лондон с огромным военным отрядом сопровождения, моя мать и жена Джона Дадли едут в ее свите. Кажется, что вся эта процессия затеивается исключительно для того, чтобы напомнить всем: она – наследница короля, а мы – ее ближайшие друзья.
И я, одна из всей нашей семьи, отказываюсь надевать нарядные одежды и ехать в ее свите. Я не собираюсь красоваться в богато украшенных накидках с капюшонами, но она присылает мне нарядные платья, словно стараясь купить мою родственную любовь. А я сказала ее фрейлине Энн Уортон, что мне невыносимо слышать, как такую тщеславную особу, как принцесса Елизавета, превозносят за то, что она одевается скромнее меня. Я вообще не ношу ничего, кроме самого простого платья.
В Англии есть только одна женщина-теолог королевской крови, одна достойная наследница реформ королевы Екатерины Парр, одна дева, способная повести за собой реформированную церковь, и это – я. Меня никто не увидит одетой более легкомысленно, чем Елизавета, и я никогда не пойду в свите сторонницы католицизма.
Так пришел конец моей сестринской любви к кузине. Я никогда не считала, что принцесса Мария действительно питала ко мне какие-то теплые чувства, раз я осквернила ее огромную хрустальную дароносицу, в которой лежали просвирки для причащения в ее часовне, спросив одну из фрейлин, зачем она склоняется перед ней в поклоне. Я намеревалась вступить в борьбу за ее душу, вовлечь ее в теологическую беседу, в результате которой она бы призналась, что как добрая католичка она действительно верит в то, что этот хлеб и есть тело Христово. Тогда бы я показала ей, что хлеб – всего лишь хлеб и что Иисус на Тайной вечере потчевал своих учеников всего лишь хлебом, самым обыкновенным, приглашая их к молитве за Него. Он не говорил о том, что хлеб был Его телом. Он говорил не в буквальном смысле. Это же ясно любому, даже глупцу!
Я предвкушала эту беседу как весьма интересную и способную привести заблудшую душу к пониманию духовной истины, но, к сожалению, она ответила мне совершенно не так, как я рассчитывала. Она сначала помедлила, затем сказала, что просто кланяется нашему Творцу. Вот уже бессмысленный ответ!
– Но как? – вопросила я в негодовании. – Как он может быть нашим Творцом, если вот это – творение рук пекаря?
У меня получилось вовсе не то, что я намеревалась сказать, и Господу придется меня простить за то, что мне не удалось устроить теологический диспут. В моей спальне и в часовне в Бьюли они мне удавались намного лучше. Наверное, так случилось потому, что дьявол защищает своих слуг, а эта Энн Уортон точно находилась под его мохнатым копытом.
Я отправилась в свою комнату, чтобы прорепетировать свою речь перед зеркалом. Я смотрела на свое бледное лицо, бронзовые волосы, мелкие черты лица и крохотные веснушки, покрывавшие нос, которые, по моему глубочайшему убеждению, портили всю мою утонченную красоту. Моя кожа была бы подобна фарфору, если бы не английская весна, которая обсыпала мое лицо этими рыжими точками, словно пыльцой ивы. Как же я была убедительна, когда вступала в битву за бессмертную душу, ведя дебаты за обе стороны! Я сияла словно ангел, ходатайствующий за душу воображаемой Энн Уортон и спасающий ее. Вот только настоящую Энн мне так и не удалось ни в чем переубедить.
Я нахожу, что людей вообще весьма сложно обратить в веру, потому как они крайне глупы. Извлечение грешников из греха к праведности – и вовсе труд непосильный.
Я отрепетировала еще несколько реплик, и в зеркале я была таким же ловцом душ, как проповедник. Правда, пока я тренировалась, Энн Уортон отправилась к принцессе
Страница 8
Марии и рассказала ей о нашем разговоре, слово в слово, поэтому принцесса узнала, что я решительно противостою ее верованиям, что было неприятно, потому как до этого момента она всегда была ко мне добра и снисходительна. Теперь же она охладела ко мне из-за моих убеждений, которые она считала ошибочными. Это моя-то выдающаяся вера ошибочна?! Придется мне простить ей и это прегрешение.Конечно же, она сама не простит мне инакомыслия и не забудет о нем, поэтому я чувствую себя крайне неуютно, сопровождая мать. Ну, если на то пошло, то положение принцессы Елизаветы было еще хуже моего. Она не может даже показаться при дворе из-за немилости, в которую впала из-за Томаса Сеймура. Будь я на ее месте, то сгорала бы от стыда. Всем кругом известно, что она была его любовницей. А после смерти жены он и вовсе признался, что собирался жениться на Елизавете, чтобы добиться короны.
Господи, сохрани Англию от невоздержанных женщин, таких, как Елизавета! И храни Господь от королевы-католички, как Мария! Помилуй, Господи, нашу страну, если Эдуард умрет, не оставив после себя наследника мужского пола, и нам придется выбирать между католичкой, ветреницей, французской принцессой или моей матерью!
Принцесса Мария не задерживается надолго: двор ее брата сейчас не самое веселое место. У кузена, короля Эдуарда, начался непроходящий кашель. Я слышу, как свистит и хрипит у него в груди, когда сижу рядом с ним и читаю ему Платона, философа, труды которого мы оба любим. Он очень быстро устает, и ему приходится то и дело делать перерывы на отдых. Я замечаю, как отец прячет улыбку, увидев, что я читаю греческую философию королю Англии, но всем остальным есть дело только до того, как плохо выглядит Эдуард.
Юному королю удается открыть заседание парламента, но ему так плохо, что он вынужден лечь в постель. Советники и душеприказчики входят и выходят из его спальни, и по дворцу начинают расползаться слухи о том, что король стал думать о преемнике и готовить завещание. У меня это просто не укладывается в голове: ему же всего пятнадцать лет! Мы ровесники! Не может быть, чтобы он уже составлял завещание! Он слишком молод, чтобы готовиться к смерти. Нет, вот придет лето, и он вместе со всем двором отправится в поездку по дальним замкам и резиденциям, теплая погода прогонит его кашель, и он снова станет таким, как прежде. Мне думается, что стоит ему приехать в Брадгейт, посидеть в его садах, прогуляться вдоль реки и прокатиться на лодке по нашим живописным озерам, он точно поправится. Его завещание отправят на хранение с остальными важными документами Совета, где о нем благополучно забудут. Он женится, у него родится сын, и все эти расчеты, кто из возможных наследников привлечет больше поддержки со стороны знатных семей, будут благополучно забыты. Он женится на принцессе из Европы с огромным приданым, я с ней подружусь и стану знатной придворной дамой, может быть, герцогиней. Может, я и выйду за Неда Сеймура, несмотря на немилость, в которую впал его отец. Ему вернут титул, и тогда я действительно смогу стать известной своей образованностью и стремлению к наукам герцогиней и путеводной звездой для заблудших душ.
Гринвичский дворец.
Весна 1553 года
Двор отправляется в Гринвич. Этот дворец любят все придворные: он стоит вдали от шума и спертого, дурно пахнущего воздуха Лондона, его золотистую пристань дважды в день посещает прибой, отчего она сияет и словно светится. Так могла бы выглядеть пристань на самих небесах, вот только население этих мест не отличалось благообразием. Мы с отцом плывем на королевской барже, вместе с Эдуардом, который лежит на подушках и дрожит, несмотря на накрывающие его шкуры. Когда в его честь звучит залп на Тауэре и выстрелы из корабельных орудий, он лишь морщится от грохота и отворачивается в сторону.
– Он ведь поправится? – тихо спрашиваю я отца. – Он выглядит совсем больным. Но ведь летом же ему станет лучше?
В ответ мрачный отец лишь качает головой.
– Он уже составил завещание, – говорит он, и я слышу азарт и возбуждение в его голосе. – И избрал своего преемника.
– Корону наследует старший из наследников?
– Разумеется. И этим наследником должна быть принцесса Мария. Вот только как же она сможет быть королевой, если признала власть Папы Римского над собой? Как она будет править, если станет женой какого-нибудь католика из-за океана и своей рукой поставит его над нами? Нет, король поступил верно: он повиновался воле Господней и исключил ее из права наследования. Так же, как это сделал его отец.
– А разве король может сам выбирать своего наследника? – спрашиваю я. – Разве это законно?
– Если корона принадлежит ему, то, конечно, может, – отвечает отец. Его голос звучит чуть слышно, чтобы мальчик, дрожащий под меховыми шкурами, не смог разобрать ни слова. Однако даже сейчас он говорит так, что я понимаю: он не потерпит возражений. Эта тема сейчас обсуждалась во всех укромных уголках двора. – Корона – это собственность, а собственность есть у всех нас. А человек в праве св
Страница 9
бодно распоряжаться своей собственностью и назначать себе наследников. Генрих VIII сам выбрал своих наследников. И, что еще важнее, молодой человек, взращенный в реформированной вере, никогда не позволявший себе ни единой католической мысли, никогда не передаст свою корону слуге Рима. Он этого не допустит, а Джон Дадли проследит за тем, чтобы его воля была исполнена.– Тогда кто это будет? – спрашиваю я, уже догадываясь о том, каким будет ответ.
– Король, вместе со своими советниками, отдает предпочтение ближайшему из кровных родственников, придерживающемуся реформированной веры, и тому, кто способен произвести на свет сына, к которому потом перейдет корона.
– То есть наследником должен стать мальчик из линии Тюдоров?
Отец кивает. На этой семье словно лежит какое-то проклятье. Для того чтобы удержать корону, Тюдоры должны рожать сыновей, но эта задача оказывается для них непосильной. У короля Генриха было шесть жен, но они смогли подарить ему всего одного сына: Эдуарда. У его старшей сестры, Маргариты, тоже родился только один сын, Яков, у которого, в свою очередь, родилась дочь: королева Мария Шотландская, которая живет во Франции и помолвлена с дофином. Дочь Маргариты родилась от шотландского лорда и была католичкой, и, скорее всего, незаконнорожденной, а значит, и ее сын, Генри Стюарт, едва ли мог претендовать на корону.
Любимая сестра короля, королева Мария, была моей бабкой, и король выбрал именно ее линию как ту, которая унаследует корону. А ее дочь, моя мать, все еще жива. У моей матери было только три дочери, и у нее больше не могло быть детей. Принцесса Елизавета не была помолвлена, да и кому нужна королевская незаконнорожденная дочь, с неизвестным отцом и таким маленьким приданым? А принцессу Марию сватали почти за каждого короля Европы, получая в ответ отказы.
Выходило, что у линии Тюдоров не просто не было наследников мужского рода, но и не было никакой вероятности их появления.
– Но ведь среди нас нет беременных, – замечаю я, думая о кузинах. – Если они хотят, чтобы корона перешла мальчику из рода Тюдоров, то это невозможно, потому что их просто нет. Ни один из пяти наследников не помолвлен и не состоит в браке.
– Вот почему именно тебе придется это сделать, – бросает отец.
– Вступить в брак?
– Немедленно.
– Мне?
– Всем вам.
– И принцессам Марии и Елизавете?
– Да нет же! Тебе, Катерине и Марии.
Гринвичский дворец.
Весна 1553 года
Катерина совершенно не намерена помогать мне защититься от этого неожиданного плана. Мать велит ей явиться ко двору для представления, и Катерина в восторге от роскошных залов и слуг, угощений и ее новых платьев. Она наряжает Мистера Ноззла в зеленые цвета Тюдоров и на деньги, которые ей дают «на булавки», покупает совершенно белого котенка. Она называет его, конечно, Булавкой и везде носит с собой в кармане своей накидки. Единственное, о чем она сожалеет в своей поездке ко двору, так это о расставании со своими лошадьми, оставшимися в Брадгейте, и медведем. Она надеялась приручить косолапого любовью и заботой, чтобы вместо зверя-убийцы сделать из него танцора для увеселений.
Известие о скором вступлении в брак ее не пугает как истинную непорочную деву, а, напротив, приводит в восторг.
– Я должна выйти замуж? О, хвала небесам! За кем? За кем же?
– «За кого», – холодно поправляю я.
– О, да какая разница, как говорить! Кому до этого есть дело? Так за кого меня выдают? Говори же!
– За лорда Генри Герберта, – отвечаю я. – Сына графа Пемброка.
Она моментально вспыхивает и рдеет, как роза.
– Ах, он такой красавчик! – со вздохом вырывается у нее. – И еще он молод, а не старый мешок костей.
У нее на пальце сидит хорошенькая птичка, и, когда она поднимает головку, сестра целует ее маленький клюв.
– Я выхожу замуж, – сообщает она птице. – И за красавца, молодого лорда!
Пернатая собеседница чирикает, словно понимает ее слова. Сестра сажает ее на плечо, где птаха расправляет крылья и хвост, стараясь удержать равновесие. Склонив голову набок, она посмотрела на меня такими же, как у сестры, ясными глазами.
– Да, – совершенно ровным голосом соглашаюсь я. – Он вполне приятен.
– А еще он верующий, – добавляет сестра, чтобы угодить мне. – Он же племянник Екатерины Парр. Тебе это обязательно понравится.
– Вообще-то, он мне действительно нравится.
– Ах, как мы будем счастливы! – Она вскакивает и кружится на месте, как будто ее ногам не удержаться от счастливого танца. Птичка всплескивает крыльями, пытаясь удержаться на плече. – И я стану графиней!
– Да, – сухо соглашаюсь я. – А его отец будет накрепко связан союзом с нашим отцом и с Джоном Дадли, герцогом Нортумберленда.
Но ее это не заботит. Ее совершенно не интересует, что за всеми этими событиями стоит тот факт, что три самые влиятельные семьи в Англии, три лидера новой веры, объединяются, заключая брачные узы между своими детьми, чтобы таким образом обезопасить себя от предательства. Они настолько не доверяют друг другу, настольк
Страница 10
не уверены в своем реформированном вероисповедании, что готовы пожертвовать собственными детьми для подкрепления договоренностей. Как Авраам, ведущий своего сына на гору и несущий с собой нож и дрова, чтобы принести Господу жертву.– Ой, а за кого выдают тебя? – прервала она свой танец. – Кого они выбрали для тебя? Они не передумали насчет Сеймуров? Ах! – восклицает она. – Может быть, тебя выдадут за короля? Расскажи! Ой, неужели ты выйдешь замуж за короля и станешь королевой Джейн?
Я отрицательно качаю головой, бросая быстрый взгляд на двери.
– Тише. Вся эта затея задумана только потому, что король серьезно болен. Они надеются на то, что смогут показать ему, что у одной из нас родился сын, чтобы король мог выбрать этого младенца своим наследником. Поэтому они и хотят, чтобы мы немедленно вышли замуж и забеременели, чтобы как можно скорее представить королю наследника.
– Я что, могу стать матерью короля? – взвизгивает сестра. – Я? Вместо тебя? Если рожу мальчика раньше тебя?
– Возможно.
Она заливается счастливым смехом и хлопает в ладоши.
– Так за кого тебя выдают замуж?
– За Гилфорда Дадли, – снова кратко отвечаю я.
Сестра тут же замирает на месте. – Как, не за Неда Сеймура? Они что, решили поставить на другую лошадку? И тебе достается молодой Дадли?
– Да.
– Это такой высокий, светленький?
– Ну да.
– Мамочкин сыночек?
– Да, Гилфорд.
– Вот незадача, – произносит она. – Тебе такая партия едва ли будет по нраву: предпоследний по старшинству сын недавно получившего титул герцога? С этого герба уже будет не оборвать герцогские клубничные листья.
У меня зачесалась рука, так сильно мне захотелось отвесить пощечину этому глупому личику.
– Здесь неважно, что мне нравится или не нравится, – мне все же удалось ответить спокойно. – Отец желает заключить союз с лордом-председателем Совета. И это отец решил, что нам пора выйти замуж и понести, чтобы он смог представить королю наследников, способных повести государство в свете новой реформированной веры. Даже крошка Мария будет помолвлена с Артуром Греем, сыном барона Уилтона.
– С тем ужасным? – вскрикивает она. – У которого лицо все в шрамах?
– Да.
– Но ведь ей всего лишь восемь! А Артуру уже должно быть двадцать!
– Ему семнадцать, – мрачно уточняю я. – В любом случае, Мария еще слишком молода, чтобы выходить замуж, и слишком мала ростом. Если она не подрастет, то как тогда сможет родить наследника? И спина у нее искривлена, я вообще не думаю, что она сумеет родить. Это все решительно неправильно. Она слишком мала, ты – слишком молода, а моя рука уже была обещана Неду Сеймуру. Наши родители ведь дали слово! Я вообще не понимаю, каким образом можно заключить эти браки. Я не верю, что этого хочет Господь. Ты должна присоединиться ко мне и опротестовать их решение.
– Ну уж нет, – она быстро сообразила что к чему. – Я не буду говорить ничего такого, что может показаться неповиновением воле нашей матери. Но если мне разрешат взять с собой Мистера Ноззла, то я встану позади тебя, пока ты будешь с ней спорить. Но сама я с ней говорить не буду.
– Мы должны опротестовать их решение, чтобы они не выдавали тебя замуж за незнакомца, не гнали под венец, пока ты еще совсем ребенок! – восклицаю я.
– Ну, я могу выйти замуж за Герберта, – заверяет она меня. – Для этого я уже достаточно взрослая, так что эта часть плана может исполниться. Я не возражаю. Остальное ты можешь оспаривать сколько тебе угодно. А я замуж хочу.
– Никто из нас замуж не пойдет, – объявляю я.
В комнате повисает молчание, и она насупливается, глядя на меня.
– Ну Джейн! Ну не надо ничего портить, пожалуйста!
Она хватает меня за руки, и пичуга на ее плече ободряюще чирикает.
– Я помолюсь и попрошу у Бога совета об этой ситуации.
– Но что, если Бог согласится с тобой? – вдруг разражается она слезами. – Он когда-нибудь вообще желал для нас чего-нибудь хорошего?
– Тогда мне придется сказать отцу, что у меня есть сомнения насчет его плана.
Отец отказывает мне во встрече наедине, и уже одно это говорит о том, что он не намерен выслушивать возражения с моей стороны. Он опасается моего ораторского искусства.
– Ради всего святого, пусть она уже замолчит, – всегда говорила мать.
Я отправляюсь в королевскую приемную, как Даниил в клетку ко львам. Короля Эдуарда сейчас там нет: он лежит у себя, за закрытыми дверями своих личных покоев. А двор продолжает жить своей жизнью, словно все как обычно.
Маркиз Нортгемптон, Уильям Парр со своей женой Елизаветой кивают мне со странной улыбкой, словно им известно все. Скорее всего, так оно и есть. Я опускаюсь в реверансе и чувствую, как начинаю нервничать.
Отец с матерью играют в карты с сэром Уильямом Кавендишем и его женой Елизаветой, подругой матери, и нашей тетушкой Бесс. Карточный столик, за которым они сидят, стоит в эркере у окна, что дает им некоторую уединенность в шумной зале. Когда я пробралась к родителям сквозь целую толпу, они подняли на меня глаза. По пути к ним я обра
Страница 11
ила внимание на то, что придворные расступались передо мной. Выходит, новости о моей грядущей помолвке с сыном лорда-президента Совета уже облетели все заинтересованные уши и придали значимости моей фигуре. Сейчас все придворные стараются выказать свое уважение Дадли. Пусть эта семья и относительно новая при дворе, но эти люди явно проявили умение добиваться власти и удерживать ее.– Двойка, – сказала мать, выкладывая на стол карту, и, не глядя, вялым жестом благословила меня, положив руку мне на голову, когда я склонилась перед ней в поклоне.
Тетушка Бесс тепло улыбается мне, она любит меня больше остальных детей и понимает, что юной девушке следует самостоятельно прокладывать свой жизненный путь.
– У меня королева! – говорит отец и показывает свои карты.
– И судя по всему, королевы нынче серьезная карта, – смеется мать. Затем поворачивается ко мне с почти приятным выражением лица: – В чем дело, Джейн? Ты пришла сыграть? Поставить на свое ожерелье?
– Не дразни ее, – торопливо вмешивается отец, пока я открываю рот, чтобы упрекнуть ее в грехе азартных игр.
– Так в чем дело, дитя? Чего ты хочешь?
– Я желаю поговорить с вами, – я смотрю на мать. – Наедине.
– Можешь говорить здесь, – повелевает она. – Подойди ближе.
Тактичные сэр Уильям с супругой встали и отошли в сторонку, причем его жена все еще держала в руках карты, чтобы вернуться к греховной игре без всякого промедления. Отец жестом велит музыкантам играть, и полдюжины дам выходят на середину залы на танец. Кавалеры тут же с поклонами присоединяются к ним, и в поднявшемся шуме никто не слышит, как я говорю:
– Милорд отец, матушка, я считаю, что не могу сочетаться браком с Гилфордом Дадли. Я молилась и теперь точно это знаю.
– И почему же нет? – спрашивает мать.
Ее настолько не интересует тема разговора, что она не отрывает взгляда от карт, двигая несколько монет на середину стола.
Леди Бесс качает головой, словно считает, что матери стоит прислушаться ко мне внимательнее.
– Моя рука уже обещана другому, – решительно заявляю я.
– Нет, это не так, – отвечает мать, бросая взгляд на мое бледное лицо.
– А я считаю, что так, – упорствую я. – Мы договорились о том, что я выйду замуж за Неда Сеймура. Мы дали свое слово.
– Устно, бумаг мы не подписывали, – отозвалась мать. И тут же обратилась к отцу: – Ты проиграл мне монету. Я говорила, что она отреагирует именно таким образом.
– Но данное слово равно обещанию чести, – я говорю теперь отцу, который, будучи последователем новой веры, должен относиться к своим словам определенным образом.
– Мы же заключили соглашение. Нед обратился ко мне по велению своего отца, я согласилась.
– Ты дала ему обещание? – спросила мать, проявляя к разговору неожиданный интерес. – Ты сказала ему: «Я выйду за тебя»?
– Я сказала: «Вполне возможно».
Она разражается громким смехом, а отец быстро встает из-за стола, берет мою руку, укладывает ее на сгиб своего локтя и отводит меня в сторону от танцующих придворных.
– Послушай меня, – тихо заговаривает он. – Да, был разговор о помолвке, и мы не отказали самой идее о том, чтобы она могла произойти. Но все прекрасно понимали, что это зависело от того, смогут ли Сеймуры вернуть свое влияние. Мои девочки будут вступать только в те браки, которые полезны для семьи. Сейчас же все изменилось. Сеймур мертв, его жена все еще содержится под стражей за измену, а сын утратил свое наследство. Мы ничего не приобретем от связи с этой семьей. Ты же и сама это понимаешь, ты же умная девушка. Теперь здесь правит Джон Дадли. Король не доживет до старости. Это грустный факт, но нам придется его признать. Он передаст корону той из своих кузин, что придерживается реформистских взглядов и имеет сына, который сможет занять его место. Одна из вас должна родить сына, и тогда она будет королевой-регентом до тех пор, пока ее сын не вырастет, чтобы занять трон вместо нее. Ты это понимаешь?
– А как же Елизавета? – спрашиваю я, хоть мне и непривычно отстаивать в первую очередь чужие интересы. – Она сторонница реформ и идет прежде нас в праве наследования.
– Нет, у нее нет шансов. Она не помолвлена, да и в любом случае ей никто не позволит самой выбирать себе мужа после той истории с Томасом Сеймуром. По-моему, она и так всем нам показала, что не являет собой образец чистоты и непорочности, – тут отец даже позволяет себе тихо посмеяться. – Потому что нам нужен наследник, мальчик, именно крови Тюдоров, девочки нам ни к чему. Король, благослови его Господь, надеется дожить до крестин своего наследника, которые должны непременно пройти в реформированной церкви. Конечно же, мы не ожидали такого развития событий и не готовы к ним, но король болен и он желает все привести в порядок без промедлений. И ты можешь помочь в исполнении его желания. Потому что помощь в обретении покоя страждущему – дело богоугодное и благое. Ты выйдешь за Гилфорда Дадли, понесешь, и король будет знать, что оставляет трон двоим молодым людям, воспитанным в лоне реформированной ц
Страница 12
ркви, с двумя мудрыми отцами в качестве советников и младенцем мужского пола в колыбели. Ты меня понимаешь?– Он настолько серьезно болен? – я все еще не могу в это поверить.
– В любом случае, он желает знать, кто станет его преемником, случись ему умереть до того, как он женится и оставит собственных наследников.
– И мой ребенок станет его наследником?
– Если король умрет, не успев оставить собственного сына.
Все это казалось мне каким-то далеким и неопределенным.
– Но я же дала слово, – повторила я. – А ты дал свое. Неду Сеймуру.
– Забудь об этом, – рекомендует отец. – Эдуард Сеймур мертв, а его сын, Нед, находится полностью на милости своего опекуна, который сделает с ним все, что сочтет возможным и необходимым. Все, тему считаем закрытой. Ты должна слушаться, Джейн, как подобает дочери, иначе мы тебя просто заставим.
Мать, устав от ожидания, решает к нам присоединиться. Мне приходится собраться с остатками смелости.
– Простите меня, – обращаюсь я к ним обоим. – Но я помолилась об этом и убеждена, что я не могу выйти замуж за кого-либо другого, пока не освобожусь от данного мною слова бывшему графу Хартфорду. Да, мы не произносили клятв, но Господь все видит и обо всем знает. Я не могу просто сделать вид, что ничего не было.
Почти в слезах от ужаса из-за своего открытого неповиновения я перевожу взгляд с моего возлюбленного колеблющегося отца на каменное лицо матери.
– Ты не посмеешь ослушаться, – просто отвечает мне мать. – Мы – твои родители, и ты будешь делать то, что скажем мы.
Дарем-Хаус, Лондон.
Май 1553 года
Разумеется, она права. Для того чтобы я в полной мере прочувствовала влиятельность семьи Дадли, мне придется жить в их роскошном лондонском дворце, Дарем Хаус, где будет проведено и мое венчание. Вернее, венчание будет не только у меня. Там будет три невесты: я, моя сестра Катерина и дочь Дадли, тоже Екатерина, которая выйдет замуж за Генри Гастингса, восемнадцатилетнего сына графа Хантингтона. А моя маленькая сестренка Мария будет публично обручена. Хорошо, что хоть ее венчание и консумация брака будут перенесены на некоторое время, пока она не повзрослеет.
И все выглядят чрезвычайно довольными таким положением дел, хоть и видят, как и я, что это будет не единение юных сердец, а заключение новых союзов между влиятельными семьями Англии и закрепление их кровью собственных детей. Неужели я одна прошу в молитвах понимания причин, по которым эти три семьи так нуждаются в уверенности друг в друге? Какой опасности они стараются избежать, связывая друг друга кровными узами? И почему всем нам шестерым так необходимо сочетаться браком в одной церемонии?
Моя сестра, Катерина, абсолютно уверена, что ей такое тройное венчание только на руку, поскольку она будет самой хорошенькой из невест. Она думает только об этом.
Каждый день мы получаем наряды из королевского гардероба, нам дают напрокат королевские украшения, дарят драгоценные камни. Король слишком дурно себя чувствует, чтобы лично присутствовать на венчании, но присылает нам роскошные ткани: темного серебра с шитыми по нему розами, лиловую, белую, серебряную и золотую парчу. А еще я получила тринадцать бриллиантов плоской огранки для украшения моего арселе, семнадцать роскошных жемчужин и золотой пояс.
В преддверии большого праздничного турнира ристалище свежевыкрашено и украшено знаменами. Все жители Лондона, обладающие хотя бы рыцарским званием, приглашены на свадебный пир, приготовлениями к которому повара занялись задолго до самого события. Там будет несколько дюжин перемен блюд, а в центральном дворе будет бить фонтан с вином. Сотни гостей в своих лучших одеждах сядут за стол и станут пировать, и еще тысячи будут с жадностью за ними наблюдать.
И в центре всеобщего внимания буду я, наследница Тюдоров, разодетая как принцесса, венчающаяся с отпрыском Дадли.
– Это рай, – объявила Катерина, прижимая к раскрасневшемуся лицу шарфик из фиолетового шелка.
– Нет, – одергиваю я ее. – И подобные речи – настоящее богохульство.
– Ну тогда это как Пасха, – глуховато произносит Мария, жуя пирожное, которое она старается затолкать в рот целиком.
– А к тебе это вообще не имеет никакого отношения, – одергиваю ее я. – Ты будешь только помолвлена, а не пойдешь под венец. Так что у тебя нет никакого оправдания этому обжорству, и вообще, выпрями спину.
Она послушно выпрямляется, глядя, как Катерина кружится на месте, укутанная в серебряную ткань. Смотритель королевского гардероба прислал еще отрезов бархата и шелка, и Катерина уже набросила на голову бесценные кружева, воображая, что это ее фата.
– Как нет оправдания всему этому тщеславию, – едко бросаю я.
– Ах, я уже почти в него влюблена, – лепечет Катерина. – Вчера он приходил, чтобы подарить мне золотую цепочку, и перед тем, как уйти, сжал мою руку. Как думаешь, что это значит?
– Наша мать мне тоже руку сжала, – сказала я, показывая ей синяки на своей руке. – Говорит, это тоже проявление любви.
– Да, это материнская любов
Страница 13
, – поясняет Катерина.Мария просто молча смотрит на темные отметины. Мать, няньки, гувернантки и отец, все не стеснялись поднимать на нас троих руку. Только один мой учитель, Джон Эйлмер[4 - Епископ, конституционалист, ученый.] имел надо мной власть, но никогда не применял ко мне силу. И я как-то рассказала ему, что именно поэтому полюбила учиться.
– Это лучшее из того, что могло произойти в наших жизнях, – Мария явно повторяет чьи-то слова. – Это делает нас наследницами короны.
– Это едва ли лучшее событие в твоей жизни, – обрываю я ее. – Ты не сможешь родить короля Англии.
Ее щеки слегка розовеют.
– Ну, я же девушка, такая же, как и все другие, – отвечает она. – У меня такие же чувства, что и у тебя, и я не сомневаюсь, что вырасту и стану высокой.
Неколебимая отвага Марии всегда согревает мне сердце и делает меня отходчивой. Я протягиваю к ней руки, и мы заключаем друг друга в объятия.
– Как бы то ни было, мы не можем противиться их воле, – произношу я уже над ее плечом.
– Неужели ты его не любишь? Даже самую малость? – тихо спрашивает Катерина.
– Полюблю, когда мы поженимся, – холодно отвечаю я. – Мне придется тогда его полюбить, потому что я должна буду обещать это Всевышнему.
Сама церемония венчания разочаровала сестер: они думали, что она будет проведена на латыни и будет торжественной и наполненной таинственными и непонятными клятвами, шумом, музыкой и звуками горнов, с орошением святой водой и обильными воскурениями благовоний. Однако место этой всей мишуры заняла простая искренность моей обновленной веры, и я искренне радовалась, что Дадли были истинно верующей семьей, обратившейся к реформированной церкви сразу же, как король дал своему народу Библию, а проповедники стали распространять слово Господне. Чистота нашего венчания стала живым упреком католической принцессе Марии, которая демонстративно не появилась ни на церемонии, ни на праздновании, которое прошло два дня спустя. Кузину Маргариту Дуглас тоже не приглашали. Она в это время была в Шотландии, навещая господина Пустое Место, которого она называет отцом. И раз уж Джон Дадли собственноручно выдавал ей разрешение покинуть страну, я полагаю, что она была именно там, где он и хотел ее видеть.
На мне было не скромное платье, подобающее протестантской девушке. Вопреки моим пожеланиям и просьбам, я была разряжена в королевский пурпур с верхним платьем из золотой парчи, расшитой бриллиантами и жемчугами. Мои каштановые волосы распустили по плечам, и они доходили мне до талии. Это был последний день, когда я могла носить их вот так, распущенными, по-девичьи.
Я была несравнимо более величественной невестой, чем моя сестра Катерина, но она, с золотистыми волосами, струящимися по платью из серебряной парчи, – самой красивой. Но я не осуждала ее за радость от ее красоты и восторг от нового платья. Если бы она обладала хоть каплей разума, то поняла бы, что все это лишь ярмарка тщеславия.
На праздновании были танцы и турниры, две группы маскарада, мужская и женская, музыканты и танцоры. Дадли пригласили весь свой двор и прислугу и распахнули дворцовые ворота, чтобы все жители Лондона могли войти и полюбоваться на великолепие праздника. Пир и торжества шли бесконечно долго, и все прошло бы идеально, если бы не досадное недоразумение с угощениями. Какое-то из угощений оказалось несвежим, и в результате многих гостей этого пира рвало и поносило. Те, кто в первый день съел и выпил слишком много, на следующий присылали гонца с извинениями и оставались дома.
Леди Дадли, моя свекровь, была в сильнейшем потрясении и провела полдня в своих покоях, в стонах от кишечных колик.
Не думаю, что это был Божий знак, потому что Господь говорит со своими верующими посредством Слова Господня, а не с помощью звезд, болезней и моров. Однако я нахожу эту деталь весьма поучительной в качестве громкого упрека моим родителям за то, что превратили мое венчание в тщеславное представление, от которого и выворачивает наизнанку не только меня, но и наших гостей.
Из нас шестерых получились весьма негармоничные пары. Жених моей недоразвитой сестры нависал над ней, словно башня. Он был уже молодым мужчиной, который считал себя компаньоном отцу, и однозначно был слишком стар, чтобы играть с Марией. А она была слишком мала и юна, чтобы стать ему женой. Разумеется, до заключения брака и исполнения супружеского долга еще далеко, но мне кажется, что из-за родовой травмы спины она никогда не сможет возлечь с мужчиной и выносить ребенка. Наверняка Артур Грей втайне ее презирает. Хвала небесам за то, что они еще несколько лет проживут порознь и Мария сможет еще немного побыть с матерью. Наверное, они сумеют расторгнуть помолвку еще до того, как ей придется воссоединиться с обещанным мужем.
Моя новоиспеченная родственница, сестра мужа, Екатерина Дадли, – самолюбивая и тщеславная особа. Ее выдали за Генри Гастингса, исключительно образованного человека и видного придворного мужа. Он взирает на свою непрестанно лопочущую маленькую жену с натянуто
Страница 14
улыбкой, которая явно скоро покинет его лицо.Муж моей сестры Катерины, молодой лорд Герберт, сын графа Пемброка, за все два дня не обменивается с нами ни единым словом. Он бледен как мел и так нездоров, что едва держится на ногах. Говорят, что он лежал на постели при смерти и его буквально выволокли к алтарю, потому что он не мог идти сам. Ему всего пятнадцать лет. Надеюсь, он не сделает мою сестру вдовой еще до того, как она станет настоящей женой. Нет, конечно же, они не могут консумировать этот брак, когда невеста так молода, а жених так болен, поэтому сейчас моя сестра спасена от той участи, которую они приготовили для меня. И эти три союза, которые пока не могут быть окончательно скреплены, лишь только усложняют мое положение. Я – единственная из девушек, кто должен стать сразу и невестой, и женой и словом, и делом.
– Не понимаю, почему у тебя такая кислая мина? – говорит моя глупая сестра Катерина. – Ты же знала, что если ты будешь венчаться, то тебе придется стать женой. Со мной все было бы точно так же, если бы мой жених не был бы так болен.
– И со мной, – добавила Мария.
– С тобой все было бы иначе, – говорю я Марии.
– Почему это? – упрямится она.
Я слишком устала, чтобы с ней спорить.
– А ты еще слишком молода, – говорю я Катерине.
– Нет, неправда, – возражает она. – Ну, ты, во всяком случае, уже вошла в брачную пору, – и она кивком указывает на платок, который теперь покрывает мою голову в знак того, что я теперь замужняя женщина. – Ну же, ты первой из нас вой-дешь в свои брачные покои! Какая же ты счастливица!
Я чувствую, как меня принуждают к этой судьбе, и меня наполняет ощущение острой несправедливости. В дверях появляется моя свекровь со всей своей свитой, чтобы всем вместе сопроводить меня в брачные покои, проследить за тем, как мои фрейлины раздевают меня, а потом просто оставляют наедине с мужем.
Дело не в том, что он мне неприятен, он весьма недурен собой: миловидный молодой мужчина, светлокожий, с открытым дружелюбным лицом и яркими голубыми глазами. Он намного выше меня: я едва дохожу ему до плеча, и мне приходится запрокидывать голову, чтобы взглянуть ему в лицо. Однако, несмотря на его рост, он легок в движении, хорошо танцует и, если верить словам, прекрасно держится верхом, охотится, сражается на турнирах, как и положено молодому дворянину. Его воспитали в добропорядочном доме, и он много читал. Если бы мы не были женаты, то я бы ничего против него не имела. Мне не понравилось в нем только то, что он перед малейшим своим движением сначала ищет одобрения матери. Это великовозрастное дитя ищет взглядом мать даже до того, как сделает вдох, чтобы произнести первое слово или сдвинуться с места. Я его не выбирала, и если бы могла выбирать себе супруга сама, то никогда бы не выбрала его. А еще я боюсь, что Господь так и не освободил меня от данного прежде слова и я все-таки не могу стать женой этого рослого мальчика-мужа. Но мы уже женаты, и я не имею права ни в чем ему перечить. Главная благодетель богобоязненной жены – послушание. Его поставили надо мной так же, как Адама поставили над Евой, и мне придется подчиниться моему мужу, что бы я ни думала о его решениях.
Первая брачная ночь оказалась именно такой неловкой и болезненной, как я и думала. Вряд ли что-то получилось бы иначе, даже если бы я вышла за Неда Сеймура, хотя он мог быть немного более уверенным, чем Гилфорд, и не оставил бы меня в глупом неведении о том, через что мне предстояло пройти.
Сложность в том, что ни одна из моих книг не смогла объяснить мне, что такое любовь, кроме крайне общих фраз. Нигде я не видела описания боли, кроме как боли от свершаемых грехов. И никакие изречения не подвели меня к мысли о том, что наивысшей точкой страдания в мою первую брачную ночь станет ощущение безысходности, когда совершенно незнакомый человек станет пытаться сделать что-то непонятное с моим телом. Ни один из нас толком не знал, что и как должно происходить, а когда все его попытки увенчались неудачей, он просто обвинил во всем меня. Я даже не знала, что это была неудача, потому что сначала мне было больно, а потом противно. Ни он, ни я не были движимы нежностью или страстью, и поэтому я просто дождалась, пока он не уснет, затем встала и принялась молиться о даровании мне сил, чтобы вынести все выпавшие мне в браке муки, которые отвел мне Господь.
Когда гости свадебных празднеств распрощались с хозяевами, Катерина отправилась в свой новый дом, в замок Бейнард, чтобы уложить обратно в постель своего бледного мужа и ухаживать за ним, как сиделка, раз уж его покойная мать не могла для него это сделать. Мои отец и мать возвращаются домой, в Саффолк, забрав с собой малютку Марию. Только я остаюсь в этом странном доме, где слуги заняты уборкой безобразия, оставшегося после двухдневного пира, свекровь заперлась в своих покоях, а мой новоиспеченный муж насупился и замолчал, потому что рядом не было той, которая указывала ему, что делать.
Утром я получаю разрешение поехать домой со своей семьей, н
Страница 15
только в Саффолк. Мне ужасно хочется вернуться на летние поля Брадгейт, но я должна оставаться в Лондоне.– Моя мать говорит, что ты можешь вернуться домой, если хочешь, – как-то неприветливо бросает мне мой муж. – Но она велела мне поужинать с тобой послезавтра и провести ночь в твоем доме.
– Все мои книги остались дома, – я отчаянно пытаюсь найти оправдание своему желанию вернуться. – Мне необходимо поехать домой, чтобы продолжить свои занятия.
– Мама сказала, что разрешает тебе это сделать.
Я даже не спрашиваю его, как скоро он ждет моего возвращения. Лучше мне не знать его ответа. Кто знает, может, мне удастся добиться разрешения поехать в наш лондонский дом до самого лета, а когда король отправится в поездку по своим летним резиденциям, Джон Дадли с сыновьями могут последовать за ним и без своих жен. И тогда я смогу поехать в Брадгейт. От мысли о том, что я смогу оказаться там, проехаться верхом по лесам, увидеть налившиеся зерном поля, погулять под низкой луной и покататься на лодке по нашему озеру, я обретаю спокойствие и нахожу силы пережить первые дни своей замужней жизни. Да, Брадгейт и мои книги. Я всегда могу раскрыть книгу и спрятаться в ее скрытом от посторонних взглядов и умов мире.
Сама идея о том, что я могу искать убежища в доме матери, спасаясь у нее от дома еще менее дружелюбного, позволила мне впервые увидеть значение слов, сказанных Господом Еве: «Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою»[5 - Бытие, 3:16.]. Ибо в самом деле, скорбна участь женщины, а на примере Евы мы видим, что участь жены еще тяжелее.
Леди Дадли и моя мать договорились о том, что мне будет позволено жить с родителями, если я буду регулярно приезжать к Дадли на ужины. И первые недели моей замужней жизни проходят именно таким образом. Но леди Дадли нарушает эту договоренность, зайдя перед ужином в жилые покои, где мы с Гилфордом сидели в напряженном молчании, и произнеся:
– Джейн, ты сейчас пошлешь за своими вещами и одеждой. Ты останешься здесь сегодня и вообще, отныне ты будешь жить здесь.
Я поднимаюсь со своего места и склоняюсь перед ней в поклоне.
– Я думала, что после ужина поеду домой, – отвечаю я. – Моя мать ожидает меня дома.
В ответ она качает головой:
– Сейчас все должно измениться. Милорд прислал письмо и велел тебе находиться здесь, поэтому ты будешь с нами. Мы должны быть готовы.
Гилфорд, вскочивший на ноги сразу же, как только увидел мать, падает перед ней на колени, и она в знак благословения кладет руку на его курчавую голову.
– Мы должны быть готовы? Выходит, ему стало хуже? – с нетерпением переспрашивает он.
Я перевожу взгляд с женщины на ее коленопреклоненного сына.
– Кому хуже? – спрашиваю я.
Она коротко раздраженно восклицает в ответ на мою непонятливость.
– Оставьте нас, – говорит она своим фрейлинам. – Сядь, Джейн. Гилфорд, сын мой возлюбленный, подойди ко мне.
И он встает позади нее, напоминая мне Мистера Ноззла на плече Катерины, и наблюдает за моим лицом, пока его мать передает мне известия.
– Королю, да благословит Господь его душу, стало хуже. Ты хотя бы знала, что он болен?
– Конечно, знала. Я часто составляю ему компанию.
– Ну так вот, ему стало хуже. Его доктор сказал, что до лета он не доживет.
– Даже до лета не доживет? – Как быстро, этого не может быть! Я думала, что он еще успеет жениться и произвести на свет наследника! Мне и в голову не приходило, что он может уйти уже в этом году.
– Господи, спаси и сохрани его величество! – потрясенно прошептала я. – Об этом я не знала. Но как такое может быть? Я думала, что он всего лишь…
– Это не имеет значения, – перебивает она меня. – Сейчас самое важное – его завещание.
На самом деле важнее всего его бессмертная душа, но об этом сейчас я ей сказать не могу.
– Потому что он его изменил, – добавляет она, и в ее голосе слышится торжество. – И все его советники приняли эти изменения.
Она бросила взгляд на Гилфорда, который в ответ ей улыбнулся.
– Об этом позаботился твой отец, – сказала ему она. – Он готов к любому развитию событий.
– Король исключил своих сводных сестер из линии престолонаследников, – быстро произнесла она, обращаясь уже ко мне, не обращая внимания на мое удивленное восклицание.
Я снова поднимаюсь на ноги, словно для того, чтобы собраться с духом, мне необходимо стоять.
– Этого не может быть, – медленно произношу я, решившись на конфронтацию с этой женщиной. Я знаю, что по линии наследия первой идет принцесса Мария, что бы я ни думала о ее вероисповедании, и что никто не посмеет оспорить ее право на корону. Наследников нельзя выбирать произвольно, а корону передавать по своему усмотрению. Это правило незыблемо, и король знает об этом, равно как и все его королевство с верноподданными. Что бы ни говорил мой отец, король не может сам выбирать себе наследников. Если нет наследника мужского пола линии Тюдоров, король не и
Страница 16
еет права выбирать между кузинами.– Дела обстоят именно таким образом, – весомо объявила леди Дадли. – И она обо всем узнает уже после смерти короля.
Внезапно я холодею от мысли о том, что становлюсь участницей государственной измены. Да сами разговоры о смерти короля – уже измена. А как назвать то, что мы здесь говорим, оспаривая наследное право принцессы королевской крови?
– Пожалуй, мне стоит поехать домой, – осторожно произношу я.
– Ты останешься здесь, – огрызается она. – Хватит уже бегать к своей мамаше.
Я с упреком смотрю на своего мужа, которому явно не приходилось бегать к своей мамаше. Просто потому, что он никогда не отходил от нее дальше чем на шаг.
– Ты должна быть здесь, чтобы мой муж мог быстро доставить тебя в Тауэр, – решила пояснить она.
Я тихо вскрикиваю. Последний известный мне человек, которого ее муж сопровождал в Тауэр, закончил жизнь на плахе. Это был Эдуард Сеймур.
– Да нет же, глупая, – с раздражением бросает она. – Ты должна будешь прибыть в Тауэр в связи со смертью короля. Надо, чтобы тебя там видели в этот момент. Мой муж хочет присматривать за тобой, чтобы тебе ничего не угрожало.
Она говорила слишком невероятные вещи и слишком немыслимые, чтобы я даже попыталась в них поверить. Я точно знаю, что ни мать, ни отец никогда не позволят мне появиться в Тауэре в сопровождении Джона Дадли.
– Я еду домой, – твердо заявляю я и направляюсь к двери. Моя баржа ожидает меня у причала, а моя свита – в приемных покоях. И никто не посмеет помешать мне отправиться домой, с новостями о том, что Дадли лишились рассудка и считают, что могут изменить очередность престолонаследия. Мало того, они хотят отвезти меня в Тауэр!
– Останови ее, – велит леди Дадли своему отпрыску.
Тот делает шаг вперед и хватает меня за запястье.
– Отпусти немедленно! – шиплю я, тут же развернувшись к нему.
На его лице появляется гримаса, словно бы котенок Катерины неожиданно превратился в хищного зверя и расцарапал ему лицо, и он тут же меня отпускает. Я же не упускаю этого шанса и опрометью бросаюсь вон из комнаты, а затем с топотом бегу по настилу пристани.
– Отдать концы! – запыхавшись, произношу я и начинаю счастливо смеяться. Я свободна.
Саффолк, Лондон.
Июнь 1553 года
Я осознаю, что мать пребывает в ярости, еще до того, как успеваю войти в покои и хотя бы предпринять попытку объяснить ей, как со мной плохо обошлась леди Дадли. Мать металась по своим покоям под взглядом молча наблюдавшего за ней отца, который просто сидел за столом. Его руки с переплетенными пальцами лежали поверх бумаг, а на лице застыло настороженное выражение.
– Судя по всему, тебе все уже рассказали.
– Леди Дадли сказала, – тихо отвечаю я. – Но я не понимаю. Я приехала, как только узнала, отец.
– Скажи ей! – повелевает мать. – Расскажи ей о том, что сделал Джон Дадли и с чем вы все согласились!
– Королю и всем нам стало ясно, что он не доживет до рождения его собственных детей, – мрачно произнес отец. – Его доктора сомневаются, что он дотянет хотя бы до рождения твоего сына.
– А с отстранением от наследования принцесс Марии и Елизаветы следующей наследницей становлюсь я! – громко объявляет мать.
– Доктора говорят, что ему остались не месяцы, а недели.
– Господь всемогущий! Так скоро? – вырывается у меня.
– Дело о моем праве на корону должно вообще решиться в течение недель, а не месяцев, – рявкает мать.
– Однако король был полон решимости выбрать наследника мужского пола, – продолжил отец, повышая голос, чтобы его было слышно. – Поэтому он счел нужным игнорировать право на наследование твоей матери из соображений блага для государства в пользу следующего поколения. То есть тебя и твоих сестер и поколения после вас. Речь идет о твоем сыне, Джейн.
– Но ты сказал…
– Так что следующей королевой он назвал тебя, чтобы рожденный тобой сын стал новым королем. Поскольку он не может назвать наследником еще не рожденного мальчика, он назвал наследницей тебя.
– Обойдя меня! Просто отбросив меня в сторону! И они ожидают от меня согласия! Они просто пошли к королю и лишили меня права наследования!
– А что еще мы могли сделать в этой ситуации? – спокойно отозвался отец. – Я был настойчив в защите твоих прав, но это было решение самого короля: так он сможет гарантировать пришествие правителя своей крови за одно поколение.
– Да так он возвел на трон внука Джона Дадли! – мать буквально разрывалась на части от ярости. – Это единственная причина, по которой этот проходимец взял на себя труд добиться от Совета такой единогласной поддержки желаний короля! Да он с самого начала это планировал: Джейн коронуют вместо меня, рядом с ней окажется Гилфорд Дадли, и все Дадли станут герцогами королевской крови! В то время как я, дочь королевы Франции и племянница короля Англии, останусь ни с чем! И ты мне еще говоришь, что я должна на это согласиться!
Отец молча смотрел на мать.
– Никто не сомневается в твоих правах крови, – ответил он наконец. – И только они склонили
Страница 17
выбор короля на сторону Джейн. Твои права просто переходят к ней, а ты становишься королевой-матерью, второй по значимости и влиянию женщиной при дворе.– Я хочу помолиться и спросить волю Господа в этой ситуации, – говорю я. – Это решение просто не может быть правильным. У короля есть родные сестры.
– Король уже помолился об обретении мудрости в этом вопросе. И все мы тоже, – сказал отец. – И Господь ответил ему, что только так он может короновать мальчика королевской крови Тюдоров.
– И родить его должна я? – спросила я, думая о таких болезненных попытках Гилфорда. – Именно я должна зачать наследника Тюдоров и родить именно мальчика, несмотря на то, что эта задача оказалась не по силам пятерым королевским женам?
– Если на то есть Божья воля, то это непременно случится, – напомнил мне отец. – А ты станешь главой английской церкви. Подумай об этом, Джейн. Просто подумай.
И я ухожу, чтобы помолиться. Моя младшая сестра Мария находит меня в часовне, коленопреклоненной, смотрящей прямо перед собой ничего не видящим взглядом на белую стену, перед которой стоял пустой алтарь. На побеленных стенах вокруг нас словно призрачные стены проступают образы святых на некогда ярких фресках. Когда эту часовню строили, людям нужны были такие картинки, потому что Библий у верующих тогда еще не было и им было запрещено обращаться к Богу в молитвах напрямую. И я должна сделать все, что в моих силах, чтобы спасти мое королевство от сползания обратно в те времена, когда люди была в полном подчинении у далекого Папы Римского, а людьми правила королева-католичка, потчевавшая ничего не понимавших людей сплошной ложью.
– За тобой послала герцогиня Нортумберленд, твоя свекровь, – прошептала Мария. Она стояла позади меня, коленопреклоненной, и ее голова была на одном уровне с моей. – Она прислала одну из своих фрейлин к нашей матери с распоряжением тебе вернуться в их дом. Она сказала, что ты была непокорна и что, если в нужный момент ты не окажешься в их распоряжении, в этом будем виноваты все мы.
Я поднимаю голову, но из упрямства не двигаюсь с места.
– Я никуда не поеду.
– Наша мать тоже сказала, что ты не хочешь никуда ехать и что тебе можно остаться в нашем доме. На что герцогиня сказала, что в таком случае оставит Гилфорда в родительском доме, а ты будешь объявлена непокорной женой и они от тебя откажутся.
Я поднимаю глаза на свою маленькую сестрицу.
– Я должна повиноваться мужу. Потому что я дала обет быть его женой, – вымученно произнесла я.
Глаза Марии казались огромными на ее бледном личике.
– Наша мать сказала то же самое.
– Так она тоже хочет, чтобы я вернулась?
– У тебя нет выбора, – кивает она. – И мать говорит, что она тоже этого желает.
Я поднимаюсь на ноги. Меня охватывает ощущение усталости и бессилия, словно это я, а не мой кузен, король, борюсь за свою жизнь с болезнью, в то время как все остальные за моей спиной заняты борьбой за власть.
– Тогда мне придется ехать, – говорю я. – И одному Богу известно, что случится дальше.
Пока я плыву на барже обратно к дому Дадли, на меня накатывает тошнота. На пристани я вижу высокую фигуру ожидающего меня мужа. Когда баржа подходит к причалу и останавливается, мягко покачиваясь на воде, он слегка мне кланяется. Когда слуги бросают сходни и пришвартовывают судно, он протягивает мне руку, чтобы помочь сойти на берег.
Я бросаю взгляд на окна их дома, выходящие на сад и реку, словно ощущая их внимательные и недовольные взоры.
– Да, это отец послал меня сюда, чтобы я встретил тебя, – говорит он. – И теперь он наблюдает за нами из окна. Он желает видеть тебя в своем кабинете незамедлительно.
– Мне нездоровится. Я заболела, – говорю я.
– Это тебе ничем не поможет, – равнодушно отвечает он. – Он вернулся домой из Вестминстера сразу, как узнал о твоем побеге в Саффолк. Ты отправилась туда вопреки его распоряжениям, требованию моей матери и моему приказу.
– Я действительно плохо себя чувствую, – говорю я ему. – Мне нужно подняться в мои покои. Я не могу ни с кем видеться сейчас. Попроси своего отца меня извинить, скажи, что мне надо прилечь.
– Я скажу матери, – отзывается он. – Но она, скорее всего, придет за тобой сама, чтобы отвести к нему силой. – Тут он замолчал, а потом заговорил иначе, словно один несчастный ребенок предупреждающий другого: – У тебя не выйдет просто запереться. У твоей двери нет замка. А если ты ляжешь в постель, она просто вытащит тебя оттуда.
– Не станет же она меня бить, – мрачно пошутила я.
– Ну почему не станет. Вполне может.
А потом он отворачивается от меня и уходит, оставив меня в саду одну, в окружении фрейлин, где я и стою, пока одна из них не подходит ко мне, чтобы взять под руку и проводить в мои покои.
Как Гилфорд и предсказывал, не прошло и пары мгновений, как дверь в мои комнаты открылась и вошла леди Дадли, без стука, чтобы нависнуть надо мной с алчным выражением на лице.
– Ты испытываешь недомогания по утрам, перед утренней службой? – спрашивает она меня.
– Да
Страница 18
– отвечаю я, пытаясь сесть на кровати, но, к моему удивлению, она удерживает меня на подушках.– Нет, лежи, отдыхай. У тебя кружится голова?
– Да.
– А грудь болит?
Я нахожу этот вопрос слишком личным для свекрови, никогда до этого не проявлявшей интереса к невестке, и просто заливаюсь румянцем, оставляя его без ответа.
– Когда ты ожидаешь наступление своего женского недомогания?
Я не знаю, как ей ответить. Иногда эти недомогания приходят позже, чем я их жду, или даже через раз.
– Кажется, на этой неделе. Или должны были быть на прошлой.
С ее жестким лицом внезапно происходят странные метаморфозы. Оно начинает дрожать, и я понимаю, что эта женщина чем-то растрогана. Она берет меня за руку.
– Ты будешь отдыхать, – говорит она с неожиданной мягкостью. – Отдохни, дорогая.
Со двора сквозь окна доносится лязг амуниции: это всадники Дадли прибыли в распоряжение хозяина и криком подзывают конюхов и оруженосцев. Этот шум эхом отдается в моей голове, и я отворачиваюсь от окна.
– Можешь отправиться в особняк в Челси и отдохнуть там, – предлагает она. – Тебе же там нравится, да?
Я жила там с королевой Екатериной, когда она только овдовела и занималась написанием своей книги. Больше всего на свете я люблю это место.
– Мне там очень нравится, – говорю я. – Но мне показалось, что ваш муж требует, чтобы я находилась здесь.
– О, нет, нет, нет, ты можешь отправляться туда, пока мы здесь будем ждать известий, – она с улыбкой похлопывает мою холодную руку. – Гилфорд может там тебя навещать, а мой муж будет извещать тебя обо всех событиях. Можешь взять с собой своих фрейлин. – Никогда раньше она не была со мной так нежна. – Там ты сможешь побыть в тишине и покое, только ешь хорошо. У меня было тринадцать детей, – поведала она мне. – Я все об этом знаю.
Неужели эта безумная женщина считает, что я понесла? Что я беременна ее внуком? Ну что же, что бы ни было у нее на уме, я не стану с ней спорить, особенно сейчас, когда она собирается отправить меня в Челси без Гилфорда.
– Я распоряжусь, чтобы в старом поместье приготовили твои комнаты, – продолжает она тем временем. – И ты можешь отправляться туда на нашей барже, как только они будут готовы тебя принять. Вот видишь, как я о тебе забочусь? А сейчас отдыхай.
Я закрываю глаза, и когда я снова открываю их, леди Дадли уже не оказывается рядом.
Челси, старое поместье.
Июль 1553 года
Здесь, в Челси, мне сложнее всего поверить в то, что моей подруги, учителя и почти матери, королевы Екатерины, нет рядом со мной. Каждый раз, поднимая глаза со страницы книги, я ищу ее фигуру, как всегда склонившуюся над письменным столом, читающую или делающую записи. Этот особняк был ее домом, а я была ее любимой компаньонкой и подопечной, маленькой девочкой, которую она воспитывала по своему образу и подобию, любя как собственного ребенка. Мы вместе гуляли по садам, сидели на берегах реки и каждый божий день без единого исключения занимались в прекрасных комнатах, окна которых выходили или на реку, или на сад. Если она и скучала по блеску и восторженному поклонению толпы, то никак этого не проявляла. Скорее напротив – жила, как всегда мечтала: как образованная женщина, имеющая тягу к знаниям, вдали от грешного мира, погруженная в счастье с мужчиной, которого любила, и наконец получившая свободу посвящать себя наукам и молитве. Именно из библиотеки этого дома вышла ее книга, направившись к издателю. Именно сюда она приглашала лучшие умы этого времени читать проповеди. И теперь мне все время кажется, что она просто вышла в сад или гуляет по галерее и что я вот-вот увижу ее или услышу ее голос. И эта мысль утешает меня. Жизнь, которой она окружила себя, стала желанной целью и для меня: наука и покой.
В это спокойное время я решила прочитать все, что смогу, о карликах. Теперь, когда я думаю о своей сестре, Марии, мне кажется, что она не просто родилась хрупкого и тщедушного строения и по слабости своей медленно развивается и растет. Само по себе это не плохо, потому что отец использовал все это, чтобы объяснить, почему оставляет ее в родительском доме. Я боюсь, что она так и не вырастет, и пытаюсь найти объяснение этому факту.
У греческих философов я не нахожу почти ничего по интересующей меня теме, но в Древнем Египте обнаруживаются карликовые божества и высокородные придворные карлики. Я пишу Марии письмо, чтобы рассказать о своих находках, оставляя за скобками лишь манеру поведения придворных карл во времена Римской империи. Такие знания ни к чему юной деве, к тому же наследнице короны. Я удивлена уже самому факту, что подобная книга могла стоять в библиотеке Екатерины Парр.
Я живу здесь почти в полном одиночестве, если не считать моих фрейлин. Гилфорд приезжает ко мне с визитами через день, чтобы поделиться известными ему новостями, которых немного, чтобы после визита вернуться ко двору, где они все изображают лицемерное молитвенное бдение о здравии моего бедного кузена, короля.
Иногда Гилфорд ужинает со мной, но чаще всего
Страница 19
он ест и спит в доме родителей. Фрейлины спрашивают меня, не скучаю ли я по нему, ведь он так хорош собой и мы так недавно венчаны, на что я слегка улыбаюсь им и отвечаю:– Не особенно.
Я никогда не скажу им, что испытываю облегчение от того, что в моей постели нет его тяжелого тела, потного под моими теплыми одеялами. Просто он обязан за мной ухаживать, так же как я обязана эти ухаживания терпеть. И мы должны делить супружеское ложе, как того требуют закон церкви и наши родители. Но мне никак не удается понять, как женщина может получать удовольствие от того, что мы делаем, и стремиться к этому. Хотя иногда я припоминаю, что счастливее всего Екатерина Парр выглядела по утрам, когда из ее спальни выходил голоногий Томас Сеймур. Я знаю, что моя мать наслаждается временем, которое проводит с отцом, и леди Дадли самым нелепым образом поглощена своим мужем. Может быть, способность оценить эти радости придет ко мне позже, с возрастом, когда я сама подрасту и окрепну. Возможно, в деле удовольствий плоти сначала надо вырастить эту пресловутую плоть. Однако мне все равно было сложно представить себе, что я, даже толстая и здоровая, жажду неуклюжего ерзанья Гилфорда или хихикаю от шлепка по заду.
Время, которое я провожу здесь, было бы гораздо приятнее, если бы не боли в животе и лихорадочное состояние.
Кажется, это единственный случай, когда книги меня подводят. Я нашла несколько греческих свитков о зачатии детей, но они все говорили об этом в связи с фазами луны. Там еще были ужасающие картинки, показывавшие младенца, вырезанного из утробы мертвой матери, множество теологических утверждений о том, как Господь наш был зачат Духом Святым в теле девственницы, и упоминание о некоторых вдумчивых авторах, сомневавшихся в этом утверждении. Но тема зачатия обыкновенной женщиной, похоже, не интересовала никого. Мне начинало казаться, что я и другие дочери Евы, женщины, существовали только в качестве символа. В книгах не упоминалось ни единым словом о странной смеси стыда и боли, которую переживали мы с Гилфордом, оказываясь в постели, молча и неуклюже. Никто не объяснял, как от этих неприятных телодвижений в теле женщины зарождается дитя. Мне вообще кажется, что об этом никто ничего толком не знает, но спрашивать об этом мне, разумеется, никого нельзя.
Утром ко мне приезжает Гилфорд и рассказывает о том, что о болезни короля было объявлено в парламенте и что церкви по всему королевству теперь молятся о его выздоровлении. Принцесс Марию и Елизавету призвали ко двору, и они обе ожидают новостей в своих загородных имениях.
– Что они будут делать? – спрашиваю я.
– Не знаю, – отвечает он. – Надо спросить у отца.
– И что будет дальше?
– Не знаю. Надо спросить у отца.
– Так ты спросишь?
Он как-то смешно и странно хмурится:
– Нет. Ты сама-то спрашиваешь своего отца о том, какие у него планы?
В ответ я качаю головой.
– Он что-то обсуждает с Джоном, Эмброузом или Робертом, – Гилфорд перечислил имена старших братьев. – Они часто разговаривают и знают, что происходит. Но они гораздо старше меня и уже давно при дворе, и даже бывали на поле боя. Они могут делиться с ним своими мыслями, а он прислушивается к ним. А я просто… – и он замолкает.
– Что ты?
– Наживка, на которую они поймали тебя, – жестко произносит он, словно отвешивая пощечину нам обоим. – Жирная муха для приманки глупой форели.
Я задумываюсь, не обращая внимания на его грубость и на боль, которая сквозила в его голосе.
– Так как мы узнаем, что мы должны делать?
– Нам об этом скажут, – отвечает он. – Когда мы будем им нужны, за нами пришлют. И за мухой, и за форелью.
Я впервые увидела этого молодого человека, которому еще не исполнилось двадцати и который во всем должен повиноваться своим родителям, как и я должна была повиноваться своим. Я в первый раз поняла, что он нервничает перед испытаниями и судьбой, запланированной для нас не нами. И впервые подумала, что мы оба с ним оказались в одном и том же положении, вместе. Мы вместе будем расти, взрослеть, делить одно на двоих будущее и встречать предстоящие нам невзгоды.
– Значит, просто будем ждать? – робко улыбаюсь ему я.
К моему удивлению, он касается моих пальцев своими, словно разделяет со мной ощущение скованности, как будто мы сидим в запертой клетке. Мы, как медведь в Брадгейте, ждем приближения своры гончих.
– Подождем, – соглашается он.
Однажды днем за нами приезжает Мэри Сидни, старшая сестра Гилфорда, облаченная в плащ с капюшоном, словно героиня одной из своих любимых поэм. Она сверкала голубыми глазами и вся дрожала от возбуждения.
– Вы должны ехать! – прошептала она, хотя мы были одни в моих личных покоях, не считая моих фрейлин, которые сидели у окна и читали при свете уходящего солнца.
– Тебя прислал отец?
– Да! – с восторгом отозвалась она. – Вы должны ехать сию же секунду.
– Я нездорова, – говорю я. – Меня все время тошнит, словно меня отравили.
– Никто тебя не травил, и ты должна ехать сейчас же.
– Но мои вещи, мои к
Страница 20
иги… – я никак не могла решиться.– Это всего лишь визит, едем же. Тебе ничего из этого не понадобится.
– Ехать просто так? Ничего не беря с собой?
– Да! Да!
Фрейлины несут мне плащ и шляпу, потому что на смену платья времени у меня нет. Мы поднимаемся на борт баржи, не проронив ни слова, и так же молчаливо моряки отбрасывают швартовые и начинают грести слаженно и быстро.
Сначала мне кажется, что произошла ошибка и мы движемся не в том направлении, вверх по реке, удаляясь от города на запад. Я не понимаю, зачем мы туда плывем. Если моему несчастному кузену стало хуже, то нам следует направиться к нему, в Гринвичский дворец, а он находится ниже по течению. Но с помощью приливной волны суденышко ходко движется вверх по течению с каждым взмахом весел, а мы с Мэри, сидя под тентом, покачиваемся взад и вперед, в такт каждому их движению. Я держу руку на животе, ощущая, как меня душит страх и подкатывающая тошнота.
– Куда мы едем? – спрашиваю я.
– В Сайон Хаус, – отвечает Мэри.
Я тихо вскрикиваю. Именно там держали Екатерину Говард перед тем, как отправить ее в Тауэр и обезглавить.
– Теперь это дом моего отца, – нетерпеливо поясняет Мэри, догадавшись, что именно меня напугало. – Просто он хочет встретиться с нами именно там.
– Зачем?
– Не знаю. – Слегка качнув головой, она откидывается на спинку и прячет руки внутри плаща, чтобы потом уставиться поверх голов гребцов на темную воду.
Мимо нас проплывали деревянные парапеты и раскинувшиеся вдоль реки поля. В пойме цапли медленно поднимались из воды, хлопая крыльями, и устремлялись к высоким деревьям. На пастбищах бредущий по размокшей грязи скот поглядывал на нас с таким упреком, что это мы взмутили чистую речную воду, не дав им напиться, а не они подняли ил своими тяжелыми копытами. Следом за пастбищами был густой перелесок, и деревья у воды склонялись к ее гладкой поверхности, чтобы полюбоваться отражением своих ветвей. И вот последний луч солнца затерялся в вечернем сумраке. Мэри поправила меховую накидку на моих плечах. Позади нас на небе появилась тусклая луна, отбросив на разом потемневшую воду желтоватые отблески, словно призрачные огни, манящие нас навстречу неизвестному и разрушительному будущему.
– Неужели ты и правда не знаешь, зачем они за мной послали? – очень тихо спрашиваю я Мэри, словно боясь, что мой вопрос услышат темнеющие небеса.
Мэри отрицательно качает головой, тоже не решаясь нарушить вечернюю тишину. Раздается уханье совы, и через мгновение я вижу и ее саму: белую тень с распростертыми крыльями, перелетающую от одного дерева к другому.
Проходит еще несколько часов, прежде чем Мэри говорит:
– Ну, вот и прибыли!
И я вижу свет. Это Сайон-Хаус.
Сайон-Хаус, Айлворт.
Июль 1553 года
Баржу швартуют точно у причала, делая все очень быстро, слуги сбегают по швартовым, чтобы поклониться нам, когда мы сходим на берег. Нас встречает прислуга с факелами, освещая аллею на пути к огромному дому. Милорд, мой свекор, перестроил старое аббатство, превратив его в жилой дом, но оставил каменные стены с витыми украшениями и прекрасными окнами, мерцавшими белесыми бликами в лунном свете. Мне кажется, что я слышу грегорианские напевы и молитвы монахинь, идущих по коридорам огромного здания.
По пути ко входу мы проходим мимо каменных обелисков так, словно их не существует, словно они – зубы, торчащие в ощеренной пасти черепа на старом поле брани. Мы не обращаем внимания на поваленные статуи, золоченую стрелу, лежащую в траве, на резную каменную ветвь, некогда украшавшую крышку саркофага.
Мэри Сидни не смотрит по сторонам, и я следую ее примеру, просто проходя по кладбищу старой веры к пологой лестнице, которая ведет к огромным дверям. Мы идем внутрь, пока не попадаем в длинную галерею, мрачноватую из-за отделки деревянными панелями. Наверное, когда-то этот путь вел в комнаты аббатисы, где она принимала своих сестер по вере. Сейчас же это место пустовало, и ощущение пустоты усиливалось от эха наших шагов. В помещении, куда мы попали, стоял огромный каменный камин, в котором лежали остывшие уголья. Единственным источником света был большой кованый подсвечник, поставленный возле тяжелого кресла. Мерцающего огня свечей хватало, чтобы заметить, что библейские сцены, некогда украшавшие деревянные панели, были покрыты белилами. И это было правильно, ибо сказано: «Проклят, кто сделает изваянный или литый кумир, мерзость пред Господом, произведение рук художника, и поставит его в тайном месте!»[6 - Второзаконие, 27:15.] Однако из-за этого и без того мрачная комната кажется и вовсе оскверненной.
Я поворачиваюсь к Мэри и спрашиваю:
– Где все? Зачем мы тут?
– Не знаю, – отвечает она, но теперь я уверена в том, что она мне лжет.
Тем временем Мэри подходит к дверям, открывает их и прислушивается. Издалека из кухни до нас доносится звон кастрюль и голоса кухарок, но огромные залы, в которые ведут двери из той комнаты, в которой находимся мы, пусты и молчаливы. Мэри закрывает двери и поворачивается
Страница 21
ко мне, глядя на меня так, будто не знает, что со мной дальше делать.– Какие у тебя огромные глаза, – неожиданно говорит она. – Не бойся так. Ты должна быть смелой.
– Я не боюсь, – настала моя очередь лгать.
– Ты выглядишь, как загнанный олень.
Я знаю, что моя вера должна меня укреплять повсеместно: и в незнакомых местах, где я сейчас оказалась, и в безопасности моей постели в Брадгейте. Я знаю, что Господь не оставит меня, куда бы я ни пошла.
– «Господи, Боже мой! я воззвал к Тебе, и Ты исцелил меня», – тихо произношу я.
– О, ради всего святого! – нетерпеливо восклицает Мэри. – Мы приехали просто на ужин с твоим свекром! – и с этими словами она берет массивный стул и подвигает его к камину.
Поколебавшись мгновение, я следую ее примеру, и мы садимся бок о бок, как две престарелые сплетницы. Мэри подбрасывает в очаг немного щепок и маленькое полено. Оживший в нем огонь не согрел, но странным образом населил комнату пляшущими тенями.
– Это из-за короля? – шепотом спрашиваю я.
– Да, – наконец отвечает она.
– Он назвал меня королевой?
Но тут Мэри крепко сжала губы, чтобы не проговориться ни единым словом.
– Это… случится скоро?
Она кивает, боясь произнести слова вслух, и дальше мы сидим в полном молчании, пока двери не распахиваются и в них не показывается слуга в ливрее цветов Дадли.
– Его светлость примет вас в парадном зале, – объявляет он.
Мы с Мэри следуем за ним по лестнице и, когда он распахивает двойные двери, попадаем в ярко освещенную комнату. Меня тут же ослепляет свет множества свечей и огонь в камине, и я не сразу понимаю, что в зале полно самых влиятельных людей королевства с их бесчисленной свитой. Их окружает мерцание роскоши: блики света на драгоценных камнях, которыми расшиты их шляпы и украшены золотые цепи, развешанные по выпуклым, как у толстых гусей, животам. Я узнаю с полдюжины лиц. Болезненного мужа моей сестры среди этих людей не было, но его отец, Уильям Герберт, был тут. Его новый родственник по линии жены, Уильям Парр, маркиз Нортгемптон, тоже был рядом с ним. Франциск Гастингс и Генри Фиц-Алан увлеченно о чем-то говорят, но умолкают, как только видят нас.
Когда мы входим, во всей зале повисает внезапная тишина, и мой свекр Джон Дадли кивает Мэри, как будто благодарит ее за службу. Затем они все, один за другим, в полном молчании снимают свои головные уборы. Я оглядываюсь, ища глазами короля, который, должно быть, незаметно вошел следом за нами. Или это принцесса Мария? Но тут Джон Дадли, герцог Нортумберленд, самый влиятельный член Совета, срывает с головы свою расшитую жемчугом шляпу и низко мне кланяется.
– Король мертв, – провозглашает он. – Да помилует Господь его бессмертную душу. Он назвал вас своей наследницей. Теперь вы – королева. Да хранит Господь королеву!
Я смотрю на него и по глупости своей думаю, что мне все это снится: и вечернее плавание по реке, и молчаливый дом в конце долгого путешествия, и холодный очаг, и то, как смотрели на меня эти влиятельные люди. Казалось, они думали, что я знаю, что делать с этим титулом, который мне был присужден в результате измены и заговора.
– Что? – это единственное, что я могу произнести. – Что?
– Вы теперь королева, – повторяет Джон Дадли и осматривает комнату. – Боже, храни королеву!
– Боже, храни королеву! – отзывается ревом зал.
И лица вдруг налились багрянцем, будто от того, как широко они разевают рты и как громко они кричат, их слова могут превратиться в правду.
– Что? – снова переспрашиваю я. Мне по-прежнему кажется, что я вот-вот проснусь и тогда все происходящее превратится в простую шутку. Я окажусь в своей кровати в Челси и, может быть, расскажу о своем сне Гилфорду, и он над ним посмеется вместе со мной.
– Приведите мою жену, – тихо говорит Джон Дадли слуге у дверей, и все мы замираем в неловком молчании.
Никто не решается посмотреть мне в глаза, но тем не менее я знаю, что все глаза сейчас на мне. Я никак не могу понять, чего они от меня ждут. Мне на ум пришла лишь короткая молитва: «Отец Небесный, дай мне знак, как мне быть? Что делать? Пошли мне знак!»
Затем в дверях появляется моя свекровь, а вместе с ней моя мать. Это должно было меня успокоить, но то, что я увидела двух непримиримых врагов внезапно объединившимися, испугало меня еще сильнее. Следом за ними входит Елизавета Парр, встает рядом с мужем, маркизом Нортгэмптон, и на лице ее застывает восторженное, но жесткое выражение.
Мать подходит и берет мои холодные руки в свои жесткие пальцы.
– Джейн, король, мой кузен, умер, – громко провозгласила она, как будто таким образом объявляла всем присутствовавшим о своих правах крови.
– Эдуард умер?
– Да, и он назвал тебя следующей королевой. – И она не в силах остановить следующие слова: – Минуя мое право.
– Бедный Эдуард! Ох, Эдуард! – вырывается у меня. – Он не мучился? Это из-за болезни? С ним был духовник?
– Это не имеет значения, – перебивает меня свекровь, не желая тратить времени на такие мелочи, как разговоры о бессм
Страница 22
ртной душе моего кузена. – Главное – он назвал тебя следующей королевой.Я вглядываюсь в ее решительное лицо.
– Этого не может быть, – просто говорю я.
– Но ты королева, – повторяет мать. – В самом конце своих дней он выбрал нас. Ты унаследовала корону благодаря моей крови.
– А как же принцесса Мария?
– Она признана незаконнорожденной своим собственным отцом в завещании, к тому же мы никогда не признаем королеву-католичку, – встревает леди Дадли. – Никогда не примем, – добавляет меня.
– А принцесса Елизавета? – уже шепчу я.
На этот раз мне даже никто не отвечает. И я опускаю упоминание о Марии, королеве Шотландии, потому что ее претензии на корону не более обоснованны, чем наши.
– Я не могу принять титул, – шепчу я леди Дадли, одновременно с надеждой осматривая полный людей зал. – Нет, я действительно не могу.
– Ты должна.
Один за другим советники опускаются на колени, пока все не оказываются на уровне моего плеча, и мне начинает казаться, что меня окружили гномы, которые от меня чего-то хотят.
– Не надо, – жалобно произношу я. – Милорды, умоляю вас, не надо!
Я чувствую, как по моим щекам бегут слезы. Я оплакиваю кузена, который умер таким молодым, себя, пойманную в одиночестве здесь, в этой огромной зале, наполненной этими страшными людьми, вставшими на колени, и этими женщинами, которые не желали мне помочь.
– Не надо! Я не могу этого сделать!
Но эти люди не слышат меня, словно я не произношу ни слова, они не замечают моих протестов и начинают приближаться ко мне, по-прежнему стоя на коленях. Теперь происходящее превращается в настоящий ночной кошмар. А потом они поднимаются и подходят друг за другом, чтобы поклониться и поцеловать мою руку. Я стараюсь отдернуть руки, но моя мать одной рукой обнимает меня за спину, а другой сжимает мое предплечье. Леди Дадли держит обе мои руки вытянутыми вперед, чтобы эти странные люди могли подойти и прижаться губами к моим сжатым кулакам. Я душу всхлипы, но не могу сдержать слезы, которые продолжают течь по моему лицу. Этого никто не замечает, во всяком случае вслух.
– Я не могу, – продолжаю повторять я. – Наследницей короны должна стать принцесса Мария, а не я!
Я извиваюсь, пытаясь вырваться из цепких рук. Мне кажется, что они сейчас поволокут меня на плаху. Я уже отреклась от своей кузины Марии, когда оскорбила ее веру. Больше я не смею этого делать. Лишив же ее короны, я совершу государственную измену, а это преступление карается смертью. Я никогда не пойду на это. Я не стану этого делать!
Вдруг двери парадного зала распахиваются и в них появляются отец и Гилфорд.
– Отец! – кричу я, радуясь ему, как спасителю. – Скажи им, что мне нельзя быть королевой!
Он подходит ко мне, и я испытываю сильнейшее облегчение, как ребенок, обретший защиту. Он непременно избавит меня от этих страданий, он объяснит им, что они хотят от меня невозможного.
Однако он тоже низко склоняется предо мной, так низко, как никогда не кланялся ранее, а затем произносит самым жестким тоном:
– Джейн, ты была названа королевой нашим возлюбленным покойным королем. Он был в своем праве выбрать тебя, и твой долг – принять это. Это не только твой долг, но и возложенное на тебя Всевышним призвание.
– Нет! – вскрикиваю я. – Нет, нет, отец! Нет!
Мать еще крепче сжимает мои плечи и встряхивает меня.
– Тише! – тихо, но резко произносит она. – Ты была рождена ради этого момента. Тебе радоваться надо!
– Как же мне радоваться? – я давлюсь рыданиями. – Я не могу! Не могу!
В панике я начинаю оглядывать окружавшие меня лица в поисках кого-то, кто мог бы понять меня и освободить от этого безумия. В этот момент ко мне подходит Гилфорд и берет меня за руку.
– Будь храброй, – говорит он. – Это прекрасная возможность для нас. Это прекрасно. Я так тобой горжусь!
Я смотрю на него во все глаза, как будто он внезапно заговорил со мной по-японски. Что он имеет в виду? О чем он?
Тем временем Гилфорд выдает одну из своих милых детских улыбок, выпускает мою руку и направляется к матери. Никому нет дела до того, что я отказываюсь от короны, никто не слушает мои протесты против того, что меня возводят на трон. Они коронуют меня независимо от моего согласия. Теперь мне кажется, что я угодила ногой в капкан: я все еще могу крутиться на месте, я могу кричать, но меня уже ничто не спасет.
Тауэр, Лондон.
Июль 1553 года
На мне новое платье из расшитого золотом зеленого бархата. Должно быть, его тайно сшили по мне заранее, готовясь к этому дню. Когда его корсет затягивали на моей талии, я подумала, что он впивается в мое тело так же туго, как и петля, затягиваемая на моей шее. И тогда я понимаю, что все это действо не было случайным даром от умирающего кузена короля. Мое избрание стало плодом хорошо продуманного плана, который был составлен еще несколько месяцев назад, именно столько времени понадобилось портному, чтобы закончить свою работу. Наверняка это мой свекр, глава Совета, Джон Дадли распорядился насчет этого наряда и этой коро
Страница 23
ации, а мой отец с этим всем согласился. Как согласились и все лорды – члены Совета, и лишь потом мой бедный больной кузен Эдуард принял эту идею как свою собственную и издал распоряжение, обращающее Совет против его сводной сестры, Марии, наследницы короны по праву крови.Мать согласилась отказаться от своего права в мою пользу. Должно быть, она не одну неделю воевала со своей гордостью. У всех них был не один месяц, чтобы подготовиться к этим событиям и договориться со своей совестью. Если она была у них. Мне же приходится со всеми своими страхами обращаться ко Всевышнему, и на принятие данного мне свыше долга у меня оставалось всего несколько дней. Теперь же мне предстояло надеть новое, зеленое с золотым, платье, подняться на королевскую баржу, сесть на трон под золоченым балдахином и под развевающимися королевскими стягами направиться в Тауэр, чтобы подготовиться к коронации.
Раньше я бывала на королевской барже только как спутница кузена, теперь же я сижу на троне, стоящем в самом центре палубы, и ежусь от обдувающего его со всех сторон ветра. Когда мы подплываем к пристани, нас там уже ожидают сотни людей, вытянувшись вдоль набережной и внутри Тауэра, таращась на меня во все глаза. Мне было стыдно сходить с баржи и следовать в Тауэр через Львиные ворота под сенью не принадлежавших мне цветов. Я удивлена своей радости от присутствия Гилфорда, который сопровождает меня в эти ужасные минуты. Сначала он берет меня за руку, чтобы идти вместе со мной, затем отпускает, чтобы пропустить меня вперед, и это выглядит так изящно, что напоминает свадебный танец.
Я рада, что над моей головой расправлен балдахин, и мне кажется, что он скрывает от взора Всевышнего, как я иду навстречу измене. За мной идет моя мать, которая держит подол моего платья и натягивает его то вправо, то влево, как крестьянин, пашущий на норовистой лошади и то и дело щелкающий удилами, чтобы заставить скотинку вспороть слежавшуюся землю.
Когда мы попадаем в укрытие стен Тауэра, я замечаю, что там тоже собралась толпа зевак, чтобы поприветствовать меня, и среди придворных женщин я замечаю свою сестру, Катерину. Ее изумленный взгляд встречается с моим.
– Ох, Джейн… – только успевает произнести она.
– Называй ее «Ваше Величество»! – рявкнула мать и дернула за подол моего платья так, словно встряхнула поводья.
Катерина послушно склоняет золотистую головку, но потом все равно поднимает на меня голубые глаза, потрясенно провожая меня взглядом. Она следует за мной, на шаг позади, и ее бледнолицый муж идет вместе с ней. Мы доходим до личных покоев короля, и я испытываю сильнейший стыд от того, что так грубо ворвалась в жилище Эдуарда, в его королевскую часовню и его спальню. Я не понимаю, что тут делаю. Мне однозначно не следует спать здесь. Да как я вообще смогу спать в постели короля!
Все, что принадлежало ему здесь, было быстро убрано, полы выметены, на пол уже брошена свежая ароматная смесь, словно он умер не несколько дней, а несколько месяцев назад. И мне все время кажется, что он вот-вот войдет в эти двери и застанет меня за постыдным занятием – изображением из себя той, кем я не была.
Но эти комнаты уже не принадлежали Эдуарду. Их переделали так, чтобы они стали моими. Пока мы неловко стояли посередине, двери с грохотом распахнулись, и в них появились хранители королевского гардероба с огромными сундуками с платьями, украшениями из гардеробной и сокровищницы. Там были все прекрасные платья, которые носила Екатерина Парр. Я помнила их на ней. И плащи Анны Клевской, жемчуга Сеймур, арселе Анны Болейн, испанские золотые украшения, принадлежавшие первой королеве, которая умерла еще до моего рождения. Единственные платья из всего этого великолепия, которые были мне в пору, некогда принадлежали Екатерине Говард, обезглавленной за измену, когда она была всего лишь на пару лет старше меня. Ее тоже, как меня, выдали замуж против ее воли и назвали королевой еще до того, как она научилась быть взрослой женщиной.
– Красивые туфли, – говорит Гилфорд, показывая мне пару, украшенную шитьем и бриллиантами на носочках.
– Я не стану носить обувь мертвых девушек, – отзываюсь я.
– Ну, тогда обрежь бриллианты и отдай их мне, – смеется он.
Мой муж ныряет в сундуки с сокровищами, как щенок, тянущий одну игрушку за другой. Под удовлетворенным взглядом матери он надевает на голову шитую драгоценными камнями шляпу и заворачивается в дорогой плащ.
Катерина оглядывает меня широко распахнутыми глазами.
– С тобой все в порядке? – спрашивает она.
– Оставь это все в покое, – раздраженно бросаю я Гилфорду. – Я не стану носить старые меха и драгоценности.
– Почему? – недоумевает он. – Это же все королевское добро. Почему нам нельзя роскошно выглядеть? У кого на это больше прав, чем у нас?
– Кажется, со мной все в порядке, – повернувшись, неуверенно отвечаю я Катерине. – А ты как? – спрашиваю ее.
– Мне сказали, что я твоя наследница, – тоненьким голоском произносит она. – И что я стану следующей королевой после тебя.
Страница 24
е удержавшись, я начинаю смеяться.– То есть, ты должна занять престол, когда я умру?
У нее такое хорошенькое кукольное личико, не обремененное мыслями.
– Надеюсь, до этого не дойдет, – тоненько говорит она. – Ради нас обеих.
Ее рука скользит в карман ее плаща.
– Ты что, принесла сюда Булавку?
– Мне запретили это делать, – качает она головой.
Вперед выступил Уильям Паулет, престарелый маркиз Винчестер, держа в руках обитую кожей и украшенную золотыми уголками и застежкой шкатулку. Я смотрю на него с таким ужасом, будто он протягивает мне ядовитую змею.
– Мне подумалось, что вам захочется примерить корону, – говорит он с беззубой улыбкой. – Примерьте же!
– Я ее не хочу! – восклицаю я с неожиданным для меня отвращением. Это корона Эдуарда, и я ни мгновение не сомневаюсь в том, что она должна принадлежать принцессе Марии. – Я ее не хочу!
– Я надену ее, – внезапно вмешивается Гилфорд. – Дайте ее мне. Я ее примерю.
– Мы предложим вам другую, большую по размеру, – говорит маркиз, улыбаясь моему мужу. – Эта будет вам мала. Ее надевала Анна Болейн на свою коронацию.
Подобные вещи не могут не нести на себе проклятья! Последняя королева, головы которой касалась эта корона, была мертва в течение трех лет со дня коронации.
Я беру Гилфорда под руку и оттягиваю его в сторону от открытой шкатулки с золотой короной, усыпанной драгоценными камнями.
– Тебя не будут короновать, – тихо говорю ему я. – Это возможно, только если об этом попросит парламент и я решу сделать тебе подобный дар. Не тебя именовали избранным наследником Эдуарда, а меня. Если мне придется стать королевой, то ты просто будешь моим мужем, а не королем.
– Гилфорд – король-консорт, – перебивает меня его мать, подходя к нам сзади. – И он будет коронован и займет свое место рядом с тобой.
– Нет. – Мне самым странным образом кажется, что коронование Гилфорда будет еще худшим грехом, чем узурпация короны с моей стороны. Я хотя бы Тюдор и по праву занимаю место в списке наследников короны. А моя семья была упомянута в завещании короля Генриха. Гилфорд же – внук мытаря, к тому же казненного за государственную измену. Он не может занять трон, сама мысль об этом смехотворна. Да это будет оскорблением королевской крови!
– Меня выбрал сам король, по праву, данному мне матерью. А если вы коронуете Гилфорда, всем станет ясно, что мы действуем не по королевской воле, а по собственному греховному умыслу. Мой кузен был помазан на правление, и я получила свое право из его рук. Я Тюдор по крови и королева. А Гилфорд – всего лишь Дадли.
– Мы еще покажем, что Дадли – величайшая из семей в этом королевстве! И что мой муж – делатель королей! – резко набрасывается на меня его мать. – Мы сделали тебя королевой и сделаем Гилфорда королем!
– Вот уж нет! Это я передала свое право наследия Джейн! – подает голос моя мать и быстро подходит ко мне. – Поэтому трон принадлежит Джейн, а не твоему сыну!
– Смотри, что ты натворила! – яростно шепчет мне Гилфорд. – Какая же ты дура! Я твой муж! Как ты можешь не хотеть меня короновать? Я твой повелитель, ты поклялась подчиняться мне! Так как я могу не быть королем, если ты королева? А теперь посмотри только! Ты расстроила мою мать.
– Но я ничего не могу с этим поделать! Я молилась об этом, Гилфорд. Господь поставил меня на это ответственное дело. Я не хочу этого, но вижу, что Он наделил меня этим призванием, чтобы испытать мою веру. Но тебя Он не призывал. У тебя нет этого призвания. Ты не наследник короны. Наследница только я.
Он побелел от ярости, но не нашелся с ответом.
– Непокорная жена! – наконец бросает он. – Это немыслимо! Само по себе это уже измена! Не говоря уже обо всем остальном!
– Не произноси этого слова! – шипит ему его мать, перед тем как он разворачивается и бросается из комнаты прочь. Она сверлит его спину гневным взглядом и бежит за ним следом.
Меня трясет от возмущения и напряжения, а открытая шкатулка с короной Анны Болейн так и стоит на столе между мной и моей сестрой, смотрящей на меня во все глаза.
Маркиз Винчестер, положивший начало всей этой перебранке своим глупым обещанием короны для Гилфорда, поворачивается к моему дядюшке, Генри Фиц-Алану и Вильяму Герберту, свекру Катерины, и вопросительно смотрит на них, словно бы недоумевая, как может семья, внутри которой нет согласия, управлять целым королевством.
– А я думал, что обо всем этом было условлено, – хитро замечает он.
– А все и условлено, – быстро отвечает свекор Катерины.
Ему совершенно не нужны проблемы, потому что он тоже участвовал в этом заговоре. Стоящий рядом с ним сын кивает, как будто понимает, о чем идет речь.
– Я ни с кем не договаривалась, – объявляю я.
Внезапно я ощущаю, как Господь простирает надо мной свою длань. Внезапно я понимаю, что мне делать. Я не глупа и прекрасно понимаю, как здесь обстоят дела. Страх прошел, и я снова обретаю ясность ума.
– Я приму корону, раз того желает Господь, а я могу исполнить Его волю. Но у Гилфорда нет этого предназначен
Страница 25
я. Это не его судьба. Это я наследую корону короля Эдуарда, да благословит Господь его душу, а Гилфорд, мой муж, может лишь просто быть рядом со мной.Я ощущаю, что Катерина, моя сестра, подошла ко мне ближе, как будто желала заявить, что она моя наследница, что мы – сестры королевской крови. Мы не глупы и не позволим, чтобы нас разыгрывали, как пешки. Мой муж не станет королем, как не станет им муж моей сестры.
– Но ему придется дать титул, – задумчиво произносит свекор Катерины. – Королевский титул. Ведь все-таки он…
Он не заканчивает фразы, но мы все понимаем, что он хотел сказать. Все-таки герцог Нортумберленд не стал бы так усердно трудиться только ради того, чтобы возвести на трон дочь Генри Грея. Кому вообще до меня есть дело? Разве они не будут искать выгоды от моего восшествия на престол? Так что Гилфорду придется дать титул, чтобы расплатиться с его семьей. Как сказано: «Не заграждай рта волу, когда он молотит»[7 - Второзаконие, 25:4.], а Дадли – весьма прожорливые звери.
– Я сделаю его герцогом, – предложила я. – Это достойный титул для монаршей особы. Пусть он будет герцогом Кларенсом.
Предыдущий герцог Кларенс был утоплен в бочке с мальвазией, в собственном дворце, за его неслыханную самонадеянность и амбиции. И если кто-либо увидит между ними сходство, меня это беспокоить не будет.
Мы ночуем с Катериной в королевской постели, и одна из моих фрейлин спит рядом с нами на приставной кровати. Шелковые простыни были согреты золотой грелкой, а матрас проколот кинжалом, на тот случай, если там спрятался злоумышленник. Гилфорд ко мне не приходит, а утром я испытываю сильнейшую боль в животе и, проснувшись, понимаю, что ко мне вернулось женское недомогание. У меня шла кровь.
Катерина вскакивает с кровати и сдергивает одеяла.
– Какая мерзость! – восклицает она. – Зачем ты это сделала? Разве ты не знала, что близится день твоего недомогания?
– Нет, – говорю я. – У меня оно наступает каждый раз по-разному. Откуда мне было знать, что оно начнется прямо теперь?
– Худшего времени и места для этого ты бы выбрать не смогла.
– Да ничего я не выбирала!
И, разумеется, ничего подобного раньше не случалось в покоях короля: потому что в этих комнатах и в этой кровати еще не было королевы. Все королевы жили на своей половине.
Нам с Катериной приходится снять и скомкать окровавленные простыни, а слуга постельничий не может скрыть отвращения на лице. Мне становится нестерпимо стыдно. Нам приходится посылать за чистыми нижними юбками и за чашей с водой для меня, чтобы я могла омыться. И слуги приносят кувшины с водой и ароматизированные полотенца. Я ощущаю себя настолько опозоренной, что когда наконец добираюсь до часовни, то прячу лицо в руках и молюсь о том, чтобы истечь кровью насмерть и освободиться от своего ужасного положения.
Как только я выхожу в свои приемные покои и усаживаюсь на трон, мне передают сообщение от моей свекрови. Одна из ее фрейлин подходит, кланяется и, поднявшись, говорит мне, что ее милость герцогиня Нортумберлендская не явится сегодня ко двору и что она вместе со своим сыном лордом Гилфордом возвращается в свой дом на Сионе.
– Это потому, что я отказалась сделать его королем? – выпаливаю я.
Посланница свекрови лишь моргает от моей прямоты.
– Милорд Гилфорд сказал, что ему недостаточно герцогства и что если он не король, то точно не может быть женат на королеве.
– Так он меня бросает? – я не верю своим ушам.
Посланница вспыхивает от стыда за то положение, в котором оказалась. Она снова опускается в низкий поклон и остается там, не поднимая взгляда с пола. А я снова ощущаю прилив леденящей ярости вместе с решимостью и снова узнаю в этом проявление Бога. Это он наделяет меня силой, он дает моему уму ясность.
Я поворачиваюсь к своему дядюшке, Генри Фиц-Алану, графу Арундел, который стоял рядом со мной.
– Прошу вас, отправляйтесь к моему мужу и передайте, что его королева велит ему остаться при дворе, – произношу я сквозь сжатые зубы. – А ее милости, его драгоценной матери, передайте, что ее я тоже ожидаю на службе, при дворе. Никто из них не волен покидать меня без моего на то позволения. И они об этом знают.
В ответ она кланяется мне и уходит. Глянув на находящихся в приемной лордов, я замечаю, как некоторые из них прячут улыбки. В это мгновение я понимаю, что если немедленно не удалюсь в гардеробную, то вскоре опозорюсь, испачкав юбки моего платья кровью. Я смотрю на Катерину в поисках поддержки, но она отвечает мне ничего не понимающим взглядом. Она понятия не имеет, что нам теперь делать.
– Я неважно себя чувствую, – говорю я. – И сейчас направляюсь в свои покои.
Все присутствующие падают на колени, и я прохожу мимо них. Мои фрейлины двигаются следом за мной. У меня так сильно болит живот, что я едва держусь на ногах. Попытки не дать крови свободно стекать по ногам исказили походку до неприличия. Усилием воли я заставляю себя добраться до своих комнат и не кричу от боли и ярости до тех пор, пока не остаюсь одна за плотно з
Страница 26
крытыми дверями.У меня никогда раньше не текла кровь так сильно и никогда прежде мне не было так больно.
– Меня отравили, – шепчу я служанке, когда она забирает у меня окровавленные простыни и тазик с водой ржавого цвета. – Со мной произошло что-то ужасное.
Она смотрит на меня, широко раскрыв рот. Она не знает, что делать. Всего за один лишь вечер она оказывается в услужении королевы Англии, и сейчас я говорю ей, что меня хотят убить.
Никто не знает, что делать дальше.
Тауэр, Лондон.
Июль 1553 года
Дальше – хуже. Мой деверь, греховно красивый Роберт Дадли, не справился с заданием арестовать принцессу Марию, или леди Марию, как ее теперь мы все называем. И теперь он разъезжает по Норфолку на самых лучших лошадях, следя за тем, чтобы никто ей не помогал. Но под стражу он ее не взял.
Половина лордов уверяют меня в том, что она непременно сбежит в Испанию и что этого нельзя допустить ни при каких обстоятельствах, потому что она способна собрать и привести на нас целую армию католиков. Что, в свою очередь, означает погибель для нас и разрушение для всей Англии. Другая же половина убеждает меня отпустить ее, тем самым отправив ее в вечное изгнание, и тогда некому будет возглавлять восстание против меня. Однако Мария делает нечто совершенно иное, что оборачивается для нас еще большим бедствием: она поднимает свой штандарт над своим домом в Кеннингхолле и пишет письмо моему Совету, где говорит, что это она истинная королева и что готова простить им измену, если они впустят ее в Лондон и немедленно передадут ей корону.
Настало самое худшее время в праведном деле реформ. Я знаю, что Господь не желает передавать корону в ее руки и что все ее обещания сохранить за подданными свободу вероисповедания и не преследовать за «ересь» добрых английских христиан, которые только что увидели свет Слова Божьего, – лишь часть дьявольского плана. Дьявол стремится разрушить все, во что верила Екатерина Парр, чего успел добиться Эдуард и что я поклялась защищать. Я не позволю принцессе Марии отдать страну обратно в руки Рима и уничтожить наш шанс построить королевство святых. Господь повелел мне противиться ей, и я распоряжаюсь собрать армию, чтобы войти в ее владения и взять ее под стражу. Если мне придется посадить ее за решетку в Тауэре по обвинению в измене, значит, так тому и быть. У нее было достаточно возможности понять Слово Божье, она занималась с Екатериной Парр вместе со мной, но решила настоять на своем ошибочном суждении. Если мы схватим ее и Совет настоит на том, чтобы она была казнена за преступления против короны, против меня, – так тому и быть. Я найду в себе силы отправить ее на плаху, а всех остальных еретиков – на виселицу. Я не стану самым слабым бойцом в армии Господней. Я призвана, я избрана Всевышним и буду переносить невзгоды, как любой другой верный солдат небесного войска. Я не подведу.
Я часами молюсь на коленях в своей комнате, и, когда я прошу божественного руководства, моя сестра, Катерина, встает на колени рядом со мной. Мария устраивается рядом с ней. Катерина не привыкла разговаривать со святыми. Я вижу, как она задремывает, и бужу ее тычком в ребра. Тогда она вздрагивает и говорит «аминь». Это не имеет значения, потому что я знаю, что должна быть тверда и неколебима. Катерина – моя компаньонка и сестра, и она может спать, как Святой Петр спал, пока Иисус молился. Вот и я шаг за шагом стану приближаться к своей святой цели.
В ответ на объявление Марии себя истинной наследницей короны Совет провозглашает меня королевой, и все главные мировые судьи были разосланы по своим округам, чтобы донести до каждого известие о смерти короля и провозглашении меня его наследницей. По всему Лондону расклеены листовки, а проповедники делают объявления со своих кафедр.
– Есть ли протестующие? – нервно спрашиваю я отца.
– Нет, ни слова протеста, – уверяет он. – Никто не хочет сажать над собой испанца, как никто не хочет возвращения папского правления.
– Не может быть, чтобы у принцессы Марии не было сторонников, – волнуюсь я.
– У леди Марии, – поправляет он. – Ну да, это кажется странным, но пока никто не решился вступиться за ее право в открытую, что бы они там ни думали про себя. Разумеется, в королевстве полно папистов, но никто не встает под ее знамена. Джон Дадли так давно управляет этим вопросом, что он уже готов к любому повороту. Только бы испанцы не попытались вмешаться в дело наследия короны.
– Мы должны собрать и подготовить армию, – заявляю я, хотя у меня нет ни малейшего представления о том, как собираются армии.
– Мы уже этим занимаемся, – отвечает отец. – И я сам их поведу.
– Нет, – внезапно осеняет меня. – Правда, отец, я без тебя здесь не справлюсь. Не оставляй меня наедине с Дадли, с Гилфордом и его ужасными родителями. Не бросай меня только с матерью и девочками и без своего сторонника в Совете. Мать не посмеет перечить леди Дадли, лучше не иметь компаньонки вовсе, чем такую, как Катерина, а Мария еще слишком мала. Мне нужен советник, чтоб
Страница 27
был рядом со мной.Отец задумался.
– Я знаю, что твоя мать предпочла бы, чтобы я лично не возглавлял войско, идущее против ее кузины, принцессы Марии. К тому же я не военный…
– Туда должен ехать Джон Дадли! – восклицаю я. – Это же его идея, к тому же это он четыре года назад усмирил восстание Кета[8 - Восстание Роберта Кета – крестьянское восстание в 1549 году в графствах Норфолк и Саффолк против насильственной ликвидации общинных земель, т. н. огораживания.]. Вот он и пусть едет.
– Успокойся, – говорит отец, замечая прилив цвета на моих щеках и повышенный голос.
Оглянувшись на мать и на моих фрейлин, он кивает матери, как будто веля ей подойти и успокоить меня.
– Я спокойна, – быстро отвечаю я. Мне все время приходится заверять в этом окружающих. – Мне просто нужно, чтобы меня окружала моя семья. У Гилфорда она есть: его братья работают для него, его мать здесь, при дворе, его отец затеял ради него всю эту историю. Зачем нам наполнять двор представителями Дадли, а тебя отсылать прочь, оставляя здесь только Катерину, Марию и мать?
– Я останусь, не нервничай. Господь с нами, и ты станешь королевой. Силы Джона Дадли схватят принцессу, даже если она успеет добраться до замка Фрамлингем и поднимет над ним свои королевские знамена.
– Леди Мария, – напоминаю ему я. – Всего лишь леди, и у нее не может быть своих королевских знамен. Они могут быть только у меня.
Перед отъездом из Лондона Джон Дадли устраивает грандиозный прощальный ужин, который воплотил в себе любопытную комбинацию греховного бахвальства и греховного страха. Его речи нельзя было назвать полными энтузиазма. Я прочла достаточно исторических книг, чтобы усвоить, что военачальник, собирающийся в поход на защиту своей веры и своей королевы, должен говорить более энергично и воинственно. Вместо того чтобы провозгласить о том, что его дело правое и что победа будет за нами, он сообщает всем, что рискует своей жизнью и репутацией, что наполнило умы присутствовавших беспокойством вместо уверенности.
Мы с Гилфордом сидим рука об руку, лицом ко всему залу, с гербовым балдахином только над моим креслом, которое стоит выше, чем его, и слушаем, как он угрожает Совету, говоря, что предаст их, если они предадут его. Это не речь цезаря перед великим походом, о чем я и говорю Гилфорду.
– Так и слушают его не римские трибуны, – язвительно отвечает он. – Тут нет ни единого человека, достойного доверия. Любой переметнется на другую сторону, если это покажется ему более выгодным.
Я собралась было объяснить ему, насколько он ошибается, как его отец поворачивается к нам с одним из своих выразительных ораторских жестов и начинает говорить обо мне. Он говорит, что я – королева, посаженная на трон вопреки моей воле, почти силой, ради своих подчиненных. Мы с Гилфордом моргаем и переглядываемся, как два совенка в гнезде. И ни слова о Божьем призвании? И о праве моего кузена передать корону в мои руки? И о законном праве моей матери, которое она переуступила мне, подчиняясь воле доброго короля? Отец Гилфорда делает мою коронацию результатом заговора, а не исполнением воли Всевышнего. А всех нас – участниками заговора и государственной измены.
Джон Дадли выступает на северо-восток, в Саффолк, а те, кто остается в Лондоне, приступают к государственным делам. Однако вся эта деятельность больше похожа на маскарад в ожидании новостей о том, что принцесса Мария заключена под стражу. Гилфорд больше не обсуждает своего титула или положения, но каждый вечер ужинает без меня, в парадной зале, восседая, подобно королю, под золоченым балдахином. Ему подают по пятьдесят блюд, которые он потом распределяет среди огромного количества придворных, которых он приглашает за стол, чтобы создать видимость своего величия. Иногда я злюсь от весьма странного ощущения, что он узурпировал уже узурпированную мною власть, этакий заговор внутри заговора, грех внутри греха. Он и его придворные, сплошь плуты и негодяи, много пьют и дебоширят. Я слышу их крики и пение во время ужина, который я делю со своими дамами в личных покоях. Мало того что они предаются греху обжорства, который способен навредить делу спасения бессмертной души, так они получают известия от отца Гилфорда раньше, чем они доходят до меня. Его брат, лорд Роберт, поднимает против леди Марии войска в Норфолке, а его отец, Джон Дадли, идет на нее из Лондона во Фрамлингем. Так и получилось, что за всеми новостями люди идут к мужчинам, во двор Гилфорда, а мой, женский двор легко избегают. И нельзя сказать, что до меня не доходят вести, все прекрасно знают, что должны обо всем мне докладывать. Вот только сначала вестники идут к мужчинам, чтобы рассказать обо всем им. Разумеется, я понимаю, что двор королевы обречен стать собранием дам, но как мне осуществлять королевское правление, если в центре внимания мужчин стою не я? Такого поворота событий я не предвидела. Мне казалось, что стоит мне заставить себя принять корону Англии, то я сразу обрету и власть. Теперь только я начала понимать, что королевскую вла
Страница 28
ть еще надо уметь взять и удержать.Подданные присягнули мне на коленях, но они не были готовы вести себя как верные подданные по отношению к женщине. Говоря по правде, я была слишком невысокой и худой, и даже с благословением Божьим на моем плече я не выгляжу внушительно. А эти мужчины не благонадежны.
В вечер того дня, когда Джон Дадли выдвинулся в поход, я узнаю о том, что Уильям Паулет, маркиз Винчестер, который так легкомысленно предложил корону Гилфорду, без моего разрешения удалился от двора в свое имение в Лондоне и что свекор Катерины, Уильям Герберт, пытается последовать его примеру. Я решительно не согласилась на такое неповиновение моей воле и воле Всевышнего и немедленно отправила посланца за маркизом с распоряжением вернуться на свой пост.
Я созываю Тайный совет и объявляю им о том, что отныне на закате буду закрывать ворота Тауэра и что каждый лорд член Совета должен быть на своем месте. Я также ожидаю от всех придворных дам, включая моих сестер, постоянного пребывания на службе. Это же правило относится и к моему мужу и его матери. Они сами возвели меня на трон в Тауэре, так пусть сами остаются рядом с ним и со мной. Только будучи вместе, со всеми святыми, мы сумеем одержать победу. А Джон Дадли, как неукротимый демон, домчится до леди Марии, чтобы пленить ее душу.
Незадолго до полуночи Уильям Герберт прокрадывается в мой приемный покой. Я ложусь поздно, и моя мать вместе со свекровью вынуждены пребывать со мной. Даже Гилфорд в этот день был с нами, для разнообразия трезвый. Следом за Гербертом в комнату вошел его бледный и немощный сын, а на полшага позади него шла моя сестра, Катерина.
– Вам придется остаться здесь, милорд, – резко говорю я. – Вы будете нужны нам здесь, как только станет что-либо известно о нашем деле. Нам может понадобиться созвать Совет в любую минуту.
Он кланяется, но ничего не говорит в ответ. Ему нечего возразить мне.
– А еще мне необходима компания сестры, – добавляю я. – Я не разрешаю вам увозить ее отсюда.
Я не удерживаюсь и бросаю взгляд на мать, чтобы узнать, согласна ли она со мной. Она кивает. Даже леди Дадли делает едва заметный жест согласия. Все понимают необходимость держаться вместе.
– Никому нельзя уезжать, – добавляет Гилфорд, как будто это еще не было ясно. – Этого желает мой отец.
Мы должны действовать вместе, и нам нельзя допускать разобщенности. Мы – солдаты небесного воинства и должны идти в ногу. Мы созываем Совет и решаем написать письмо лорду Ричарду Ричу, который присягнул мне, но теперь исчез, с напоминанием о его клятве верности. Графства Норфорлка стали колебаться в своей лояльности, и восток тоже стал сомневаться. Появились осязаемые опасения, что портовые моряки могут провозгласить Марию королевой. Совет созывает собрание и пишет письма, но позже, в тот же самый день в мои комнаты приходит Катерина и тянет меня за рукав, пока я пишу за столом, заставляя поставить на документе кляксу.
– Посмотри, что ты наделала! – восклицаю я. – В чем дело?
– Мы уезжаем, – тихо шепчет она. – Мне надо идти уже прямо сейчас. Так велел мой свекор. – Она показывает мне свою обезьянку, устроившуюся на сгибе ее локтя. – Мне надо посадить Мистера Ноззла в клетку. Ему тоже придется уехать.
– Никуда ты не поедешь. Я же сказала ему. И всем сказала. Ты же сама была здесь, все слышала. Вам всем придется остаться.
– Я знаю, что ты им сказала, – произносит Катерина. – Поэтому и пришла сейчас к тебе.
Я поднимаю на нее глаза и впервые вижу перед собой не постоянно раздражающую меня младшую сестру, часть такой знакомой жизни дома, в Брадгейте, как бледная роза, мимо которой я прохожу каждый день. Передо мной стояла реальная девушка, такая же реальная, как я сама, и так же реально страдающая, как я. Я вижу ее бледность и круги под выразительными глазами, в которых было напряжение и беспокойство. Но, даже увидев все это, я чувствую не сочувствие, а раздражение.
– Да что с тобой такое? Что ты смотришь на меня такими оленьими глазами?
– Они все едут с нами, – потерянно отвечает она. – Ну, если не все, то очень многие. И твой Совет, Тайный совет, они тоже едут с нами в замок Бенардс. Они договорились с моим свекром, Уильямом Гербертом, о встрече там. Так что они бросают тебя и воссоединяются с ним. Мне очень жаль, Джейн. Я не могу их остановить… – и она замолкает, опустив плечи.
Ну, разумеется, она не может остановить лордов от тех поступков, которые они считают для себя полезными.
– Я, правда, говорила им, что им не следует этого делать, – тихо сказала она.
– Но я же велела им оставаться здесь! И что они собираются делать в вашем доме?
– Боюсь, они собираются присягнуть леди Марии.
Я оторопело сморю на нее, не найдясь сразу с ответом.
– Что?
Она продолжает просто смотреть на меня.
– Мне тоже надо идти, – говорит она.
Это тоже понятно: она должна повиноваться своему юному мужу и его могущественному отцу.
– Я тебе запрещаю.
– А мы можем кого-нибудь попросить?
Нет, ну какая же она глупая!
– К
Страница 29
го попросить? О чем?– Совета? О том, что нам делать дальше? Может быть, нам написать письмо Роджеру Эшему?[9 - Филолог и писатель, «отец английской прозы», наставник принцессы Елизаветы Тюдор.]
– Ученому? Что, по-твоему, он может сделать? Тем более теперь, когда мой Тайный совет присоединился к твоему свекру, чтобы короновать папистскую принцессу!
– Не знаю, – всхлипывает она.
Ну конечно же, она не знает. Она вообще никогда ничего не знает.
– С ними должен поговорить отец, – шепчет Катерина. – С Тайным советом. Отец должен сказать им, чтобы они не ездили в замок Бейнардс и не обращались против тебя. Я не могу за него этого сделать.
– Ну, тогда скажи ему, чтобы он им это сказал! Зови его сюда, немедленно!
– Он не будет с ними говорить. Я уже его об этом просила. И мать тоже не будет.
Мы еще немного помолчали, неожиданно для меня объединившись пониманием того факта, что в жизни не всегда все происходит правильно и что святые не всегда идут на небеса ровной дорогой. Выходит, мы с ней обладаем не большей властью, чем наша сестра Мария.
Тем временем обезьянка Катерины, Мистер Ноззл, вытащила из ее кармана носовой платок и вложила ей в руку.
– Что же со мной будет? – спрашиваю я и только сейчас замечаю, что в ее глазах стоят слезы.
– Тебе, наверное, нельзя поехать с нами? – спрашивает она. – В замок Бейнардс, со всеми остальными? – она сглатывает слезы. – Чтобы извиниться перед леди Марией? И сказать, что все это было ошибкой? Ты можешь поехать со мной?
– Не будь глупой! – рявкаю я.
– Что, если мы с тобой скажем, что все это было большой ошибкой? А я подтвержу твои слова о том, что ты всего этого не хотела? Что тебя заставили?
Я вижу, как сжимаются ее пальцы, держащие жилет ее обезьянки, как будто она рассчитывала на то, что и ее питомец тоже согласится давать показания.
– Это невозможно.
– Я и не думала, что ты сможешь, – говорит она, качая головой, затем протягивает мне свой мокрый платок и молча уходит из комнаты.
Я оглядываюсь и замечаю, что в приемной не хватает нескольких фрейлин. Кого-то из них не было здесь еще с утренней молитвы. Выходит, мои ряды редеют: сторонники покидают меня.
– Чтобы никто из вас не смел уходить отсюда, – жестко объявляю я, и все головы поворачиваются ко мне. Можно подумать, они все планировали бежать из Тауэра, когда я выйду из комнаты. Как же они вероломны, как обманчивы их заявления о верности! Особенно коварны в вопросах веры именно женщины, и за это я их ненавижу. Вот только сейчас я против них бессильна. Не могу себе представить, как они могут жить вот такими, как они молятся? Ничего, Господь воздаст им за их вероломство по отношению ко мне, Его дочери. Жернова Господни мелют медленно, но неумолимо, и все эти дамочки со своими вероломными мужьями непременно получат свое.
Мы отправляемся на ужин как обычно. Гилфорд садится за стол рядом со мной на более низкий стул, чем мой, и с гербовым балдахином только над моей головой. Быстро глянув на придворных за столом, я замечаю, что больше не слышно веселых разговоров, и, похоже, все внезапно лишились аппетита. Я едва удержалась от того, чтобы пожать плечами. Они же все к этому стремились, так что теперь жалеть о собственных действиях? Разве они забыли, что этот мир – юдоль слез и что мы все – ничтожные грешники?
Вдруг двери в парадную столовую распахиваются и появляется мой отец. Вот только идет он странной походкой, будто у него внезапно разболелись колени. Я ловлю его взгляд, но он не отвечает мне улыбкой. Он идет прямо ко мне, и постепенно все замолкают, и комната погружается в напряженное молчание.
Когда он поравнялся со мной, его губы зашевелились, но я не слышала ни слова. Никогда раньше я не видела его таким, и поэтому сейчас у меня появилось предчувствие чего-то страшного.
– Отец? – говорю я.
Вместо ответа он внезапно протягивает руку и с такой силой дергает за край балдахина над моей головой, что древесина столбов, которые его держат, поддается с оглушительным треском.
– Отец! – уже кричу я, и тогда он набрасывается на меня.
– Это место принадлежит не тебе! Ты должна подчиниться фортуне, – внезапно заявляет он.
– Что?
– Ты должна снять королевские регалии и удовольствоваться скромной жизнью вдали от двора.
– Что? – повторяю я, но на этот раз просто стараясь выиграть время.
Судя по всему, мы проиграли, и отец решил устроить вот такое представление, целый маскарад вместо разговора с возлюбленной дочерью, чтобы досужие уши услышали и донесли, как он своими руками срывал гербовый балдахин. Или он не знает, что еще сказать в этой ситуации. Ну что же, я, в отличие от него, всегда знаю, что сказать.
– Я с большей радостью сниму их, чем надену, – отвечаю я. – Ведь только из послушания тебе и матери я совершила этот страшный грех.
Он смотрит на меня с выражением потрясения на лице. Можно подумать, с ним заговорил сам разорванный балдахин, ну или этот тупица Гилфорд, который таращится вокруг над моим плечом.
– Ты должна вернуть корону, – п
Страница 30
вторяет отец, как будто я с ним спорила, и с этими словами выходит из залы. Он не дождался моего ответа и не поклонился.Я поднимаюсь со своего трона и тоже иду прочь от поверженного символа власти. Мои фрейлины следуют за мной в личные покои. Я замечаю, как одна из них задерживается, чтобы перекинуться парой слов со слугой моего отца.
– Помолимся, – говорю я, как только за нами закрываются двери.
– Прошу прощения, – вдруг раздается голос из-за моей спины. – Но ваш отец только что прислал слугу с извещением, что мы можем быть свободны. Можно я соберу вещи и поеду домой?
В моих комнатах стало гораздо тише, и до меня стали доноситься приветственные крики толпы по ту сторону ворот Тауэра. Отцы города велели наполнить фонтаны красным вином, чтобы каждый мошенник и негодяй мог напиться и кричать: «Господь, храни королеву!»
Я отправляюсь на поиски отца. Он должен знать, что мне делать дальше. Может быть, он отвезет меня домой, в Брадгейт. Но сначала мне долго не удается его разыскать: его нет ни в тронном зале, ни в королевских покоях, ни в приемных покоях и в комнатах Гилфорда, в которых в кои-то веки тихо. Даже Гилфорд присмирел и всего лишь играл в карты с полудюжиной своих приятелей. Увидев меня, они встают, а я спрашиваю Гилфорда, не видел ли он моего отца. Услышав отрицательный ответ, я не трачу времени на вопросы о том, почему он так бледен, что его так беспокоит и почему они с приятелями так непривычно тихи.
Я хочу найти отца. Его нет в Белой Башне, поэтому я выхожу на улицу и бегу по лужайке к часовне Святого Петра, чтобы посмотреть, не молится ли он в одиночестве перед маленьким алтарем. Не найдя его там, я еще долго бродила по Тауэру, пока не дошла до конюшен. Как раз в этот момент в воздухе разнесся звон колоколов часовни. Звонарь бил снова и снова, и это было не отбивание часа и не призыв на молитву, странная, непонятная какофония звуков, будто все колокола Лондона ударили сразу. Из-за стен Тауэра доносились людские крики и приветствия. Стаи воронья снялись со своих мест по всему Тауэру и взмыли в небо темным, недобрым каркающим облаком. Я прижала руки к ушам, чтобы заглушить жуткие звуки криков толпы, звона колоколов и пугающего вороньего грая.
– Да с чего весь этот за шум! – раздраженно крикнула я. Но я знала ответ на свой вопрос.
В конюшню я вбежала, как простушка из деревни: прижав руки к ушам и испачкав подол платья. И там увидела отца, садящегося на коня. Тогда я подошла к его лошади, трогая рукой ее поводья.
– Отец, что происходит, отец? – кричу я, чтобы пересилить колокольный набат. Тем временем ворота конюшни распахиваются и оттуда выбегает с полдюжины парней, оставив их нараспашку. – Ради всего святого, что происходит?
– Мы проиграли, – говорит он, наклонившись в седле, чтобы положить руку мне на голову, словно в прощальном благословении. – Бедное дитя. Это была великая затея, но мы проиграли.
Но я по-прежнему не понимаю его. Кажется, я вообще ничего не понимаю. Я оглохла. Видимо, в этом и было дело: я просто не слышала, что он говорил. Колокола так грохотали, вороны так шумели, что, должно быть, я не разобрала ни слова.
– Что мы проиграли? Я знала, что мы отступали. Я знала, что она защищала Фрамлингем. Там что, было сражение? Вой-ско Джона Дадли потерпело поражение?
– Никакого сражения не было. Она выиграла, не обнажив ни одного меча. Лондон провозгласил королевой Марию, – ответил он. – Несмотря на все то, что я сделал ради тебя. Поэтому они и бьют в колокола.
Моя рука падает с поводьев, и я отшатываюсь от огромного коня. Отец тут же принимает это как сигнал к отбытию. Без единого слова он пришпоривает коня, и тот скачками двигается к распахнутым воротам. Я бегу следом за ним.
– Что ты делаешь? – кричу я. – Отец! Что ты делаешь?
– Я один, – просто отвечает он, как будто это что-то должно мне объяснить.
– Что ты делаешь?
– Я собираюсь признать права Марии, а потом стану молить ее о прощении.
Я бегу, стараясь не отстать от его коня, но мне это не удается: я безнадежно отстаю. Ворота в Тауэр распахнуты, и сквозь них я вижу танцующих и обнимающихся людей, подбрасывающих в воздух монеты, людей, высовывающихся из окон, чтобы прокричать новости соседям, и все это происходило во время набата и вороньего гама.
– Отец, постой! Подожди меня! Мне-то что делать?
– Я спасу тебя, – обещает он, затем пришпоривает коня и вылетает в ворота, растворяясь в толпе еще до того, как кто-либо успел узнать в нем отца девушки, которая была королевой меньше двух недель.
Я просто стою и смотрю ему вслед. Он спасет меня, эта мысль должна меня успокоить. Он уехал, чтобы меня спасти. Мы потерпели огромное поражение, но отец уехал, чтобы все исправить. Я просто должна подождать его здесь, он вернется и скажет мне, что делать. Чем бы здесь ни занимались, а сейчас мне все те события еще больше кажутся ночным кошмаром, над которым, проснувшись, обычно смеешься, а потом в молитве говоришь о нем Богу, так вот, чем бы мы ни занимались, – этому пришел конец. Во в
Страница 31
яком случае, я считаю, что это уже закончилось. Если поражение не окажется временным и все не вернется на круги своя.Отец спасет меня, как и обещал. Джон Дадли что-нибудь придумает, у него всегда есть план. А мне стоит вернуться в свои комнаты и позаботиться о том, чтобы больше никто не уезжал. Мы не можем позволить себе отсутствие порядка, такого никто не должен видеть. Мы не станем лаодикийцами, народом, осужденным за безразличие, ни холодными, ни горячими. Нельзя позорить Господа нашего пред лицом врагов его. И мне надо выглядеть так, будто я уверена в своем земном отце не меньше, чем в Отце Небесном.
Мне начинает казаться, что меня сделали королевой на день, как клоуна в бумажной короне, а я сама поверила в то, что я – настоящая королева. Мой скипетр из мишуры оказался тяжелым, а мои обязанности – невыполнимыми. Теперь я уже сама думаю, что все это время я просто дурачилась, и, кажется, люди просто надо мной смеялись. Если это так, – то я умру от стыда. Я не вынесу, если меня сделают посмешищем. А раз так, то я должна вернуться в свои комнаты и велеть моим фрейлинам оставаться со мной, и чтобы двор Гилфорда был при нем. Поскольку гербовый балдахин был сорван моим отцом собственноручно, я не стану его восстанавливать.
Так и получилось, что я лишилась трона без единого слова протеста. Королевская печать куда-то исчезла, ключи от Тауэра пропали с крючка, на котором висели, и мои комнаты опустели.
А потом я обнаружила, что слишком поздно спохватилась со своими фрейлинами. Это как в Брадгейте в самом конце лета, я однажды перестаю видеть ласточек, до этого собиравшихся в стаи и круживших над стенами замка. И оказывается, что я даже не заметила дня, когда они улетели. Даже матери нет рядом, она тоже улетела, как блестящий стриж. Она уехала, даже не предупредив меня и забрав Марию с собой. Теперь мое мнение о ней стало даже хуже, чем о Катерине, потому что эта маленькая негодница хотя бы пришла ко мне, чтобы предупредить о своем отъезде.
В Тауэре остались лишь жены низшей знати, жена констебля Тауэра, которая живет здесь, и моя свекровь, леди Дадли. Всеми брошенная, она сейчас больше походит на призрак или на кита, выброшенного на берег приливной волной. Они сидит на своем стуле с пустыми, неподвижными руками: ни Библии, ни вышивки. Воплощение скомканных планов и разбившихся надежд.
– Есть ли у вас известия от вашего мужа? – требовательно вопрошаю я.
– Он сдался, – с трудом произносит она, словно давясь этими словами. – В Кембридже. Сдался тем, кто всего лишь накануне с гордостью называл его своим лордом.
Я быстро киваю, делая вид, что мне все понятно и что я ее внимательно слушаю, но это совершенно не так. Я никогда не читала книг, которые могли бы подготовить меня к происходящему и научить, как вести себя при подобных поражениях. Не думаю, что история вообще знала поражения, подобные этому. Во всяком случае, я не встречала никаких упоминаний о них в своих книгах. Чтобы полное поражение случилось еще до сражения? Чтобы не было никаких усилий в защиту? Была собрана сильная армия и вышла в поход. Но что случилось потом? Она просто тихо разошлась? Это все больше походило на сказку, чем на историю.
– Ну что же, тогда я поеду домой, – говорю я.
Мой голос звучит решительно, но в глубине души я надеюсь на то, что она велит мне ехать в ее дом в Лондоне или прикажет ждать здесь, пока не вернется мой отец, чтобы спасти меня. Но в ответ она лишь качает головой.
– Не получится, – говорит она. – Они закрыли ворота Тауэра. Неужели ты думаешь, что я сидела бы тут, с тобой, если бы могла уехать? Ты была королевой, а теперь стала пленницей. Ты запирала ворота, чтобы не дать своим подданным уехать, теперь они сделали то же самое с тобой. Ты больше не увидишь своего дома. Даст Бог, это удастся мне.
– Это мне решать! – взрываюсь я.
Потом встаю и выхожу из комнаты, чтобы отправиться в покои, занимаемые Гилфордом. В его комнатах оказывается почти пусто. Я останавливаюсь в дверях, потому что меня окатывает тошнотворным запахом портящегося мяса. В дальнем конце комнаты возле камина сидело несколько мужчин. Пара слуг собирала бокалы и грязные тарелки. Гилфорд в одиночестве сидит на своем огромном кресле, возле которого, покосившись, стоят шесты с его гербовыми флагами. Он очень походит на шута, изображавшего короля. Только сейчас его не окружает его собственный двор.
– Все уехали, – сказала я, когда он встал и поклонился, чтобы поприветствовать меня.
– Нам тоже пора ехать? – спрашивает он. – Моя мать сказала, что мы уже можем вернуться домой?
– Она сказала, что наши подданные заперли ворота и что твой отец арестован.
Он выглядит потрясенным.
– Я должен был его предупредить, – пробормотал он. – Или поехать вместе с ним. Если бы только я поехал с ним, бок о бок, как истинный сын!
– Ты пьян, – язвительно замечаю я. – И ты ничего не знаешь.
Он кивает, будто я только что сказала ему что-то интересное.
– Ты права, – отзывается он. – В обоих высказываниях. Я действительно пьян.
Страница 32
И я правда ничего не знаю. – Он тихо смеется. – И я готов поклясться, что сегодня половина Лондона будет пьяна, и они тоже ни о чем не будут знать. И больше всего они не будут знать о нас, о Дадли.Гилфорд пил несколько дней в своих комнатах в башне Бошамп, без своей свиты, без друзей. Только двое слуг поднимали его с постели по утрам и укладывали вечером. Ему тоже не позволяют выходить за пределы его жилища, из чего я делаю вывод, что он стал таким же пленником, как и мы, ожидающим помилования от леди Марии.
Его мать пребывала в молчаливом бдении в моих покоях, и ее общество нельзя назвать ни приятным, ни полезным. Я вернулась к своим книгам. Какое странное ощущение, когда тебе нечего делать.
Мне запрещено покидать Тауэр, ворота по-прежнему закрыты, но внутри крепости я могу гулять, где мне заблагорассудится: по лужайке до часовни, в комнатах для хранения документов, в садах и конюшнях. Мне нравится по вечерам прохаживаться по крепостному валу между башнями, смотрящими на воду. Прохладный воздух немного притупляет боль в животе, у меня все еще идет кровь, и я все еще не здорова. Что-то постоянно отравляет меня. Мне думается, что я не поправлюсь, пока отец не заберет меня домой, в Брадгейт. Мне стали сниться сны о том, что я лежу в своей спальне с окнами, выходящими на озеро, но вот я просыпаюсь и слышу гул города и низкие небеса и понимаю, что дом по-прежнему далеко.
Однажды я слышу грохот у ворот башни Байворд и выглядываю в окно, чтобы посмотреть на въезжающих. Ими оказываются около полудюжины заключенных, окруженных охранниками. Снаружи стены собралась толпа, и я слышу ее крики, которые стихают, только когда ворота захлопываются и запираются на замок. Спустя некоторое время я могу рассмотреть лицо заключенного, который шел первым. Господь Всемогущий, им оказался мой свекор, Джон Дадли. Он идет, гордо расправив плечи, держа шляпу в руке, и вскоре становится ясно, что другие заключенные оказываются его сыновьями. В этот момент я благодарю небеса, что среди них нет моего отца. Дадли были арестованы, но мой отец на свободе. Он непременно встретится с нашей кузиной, принцессой Марией, и объяснит ей, как все это произошло, попросит о моем помиловании. Я благодарю Бога, что во всем этом деле будут винить Дадли. Потому что это был их план, и это известно всем. Это они не скрывали своих немыслимых амбиций, и теперь они получат по заслугам.
Заключенных разделили: мой свекор отправляется в башню Святого Томаса, а сыновья были отправлены в башню Бошамп, чтобы разделить жилье и судьбу их брата, Гилфорда. Я наблюдаю за тем, как они спускаются вниз по лестнице, опуская головы, чтобы не удариться о низкие потолки, и не чувствую ни сочувствия, ни страха за их судьбу. Джон Дадли сопротивляется, пытаясь присоединиться к сыновьям, а самый младший из них, Генри, плачет. Наверное, Гилфорд будет рад снова увидеться с братьями, вот только он скоро узнает, что постоянное пребывание в опьянении и неведении никак не может помочь в его ситуации.
Подумав, что мне лучше вернуться в свои комнаты, я обнаруживаю, что вся моя одежда и книги были собраны и убраны и что теперь я буду жить в доме мистера Натаниэля Партриджа, тюремного надзирателя Тауэра. У него симпатичный домик, выходящий окнами на внутренние дворики Тауэра, с садами, а мне отведены хорошие, большие комнаты. Со мной по-прежнему три мои фрейлины и слуга. Меня эти перемены совершенно не трогают, о чем я и говорю мистеру Партриджу и его жене:
– Меня совершено не интересует демонстрация власти и богатства. Главное, со мной мои книги, и я могу молиться. Мне больше ничего не нужно.
Жена надсмотрщика быстро кланяется, правда, поклон этот гораздо проще, чем те, которыми она меня встречала до ареста Дадли. Сначала это меня ужасно сердит, но потом я вспоминаю о том, что это тоже показуха и демонстрация власти и что мне не должно быть до этого дела.
– Оставьте меня, – тихо говорю я. – Я буду работать.
Мне надо написать обо всем, что происходило со мной за эти дни, и отправить это письмом принцессе Марии. Мне кажется, что я должна объяснить ей, что моя коронация была не моей идеей, и если она готова игнорировать предсмертное желание моего кузена, покойного короля, то я готова снова стать простой подданной и не стану оспаривать ее права на корону. Господь мне свидетель, мы, Тюдоры, видели достаточно перемен при дворе, чтобы научиться их принимать. Ее собственная мать была подвергнута забвению и обвинена в заключении фиктивного брака, с лишением ее всех титулов. Да и она сама уже дважды за свою жизнь переходила из статуса принцессы к леди. Кому, как не ей, понимать, что и мой титул может быть присужден мне и отнят с равной легкостью и что тут моя совесть чиста.
На следующий день со стороны окон моей спальни я услышала суету. Прижав лицо к окну, я увидела молодого лорда Генри Гастингса, хилого мужа Екатерины Дадли. Судя по всему, он уезжал из башни Бошамп, где сидели братья Дадли. Генри смеялся, пожимал руку какому-то мужчине, который явно привез бумагу
Страница 33
его освобождении. Констебль Тауэра, сэр Джон Гейдж, тоже стоит рядом с ними, сжимая шляпу в руках. Совершенно ясно, что молодой Генри снова стал важной особой, а не узником, обвиняемым в измене, вместе с родней его молодой жены. Ну конечно же, принцесса Мария непременно проявит милосердие к своим друзьям, а Генри дружен с ее гувернанткой, Маргаритой Поул, которая умерла в том самом месте, где эти люди сейчас обмениваются наилучшими пожеланиями.Должно быть, Генри весьма рад покинуть Тауэр, трагичное место для всей его семьи. Когда он выходил из ворот Тауэра, навстречу ему шел другой человек. Они прошли мимо друг друга как абсолютные незнакомцы, и я тогда подумала, что этот входящий будет незнаком и мне. Но потом я поняла, что Генри Гастингс, разумеется, не признается в знакомстве ни с каким человеком, который сейчас входит в Тауэр.
Мой муж сказал, что он пьян и ничего не знает, но дело в том, что пришли времена, когда в неведении пребывало большинство, и это же большинство предпочитало не признавать былые связи и знакомства. Теперь все, некогда гордившиеся знакомством с Дадли, будут делать вид, что никогда их не знали. Вот и Генри Гастингс будет игнорировать любого человека, входящего в Тауэр. Он и так оставил позади себя отца, который все еще был пленником Тауэра. Сейчас вообще небезопасно иметь знакомых или друзей, поэтому Генри проходит мимо идущего навстречу мужчины, незаметно изменяя свой путь, чтобы оказаться от него подальше, и отворачиваясь, чтобы не встретиться с ним взглядом.
Я улыбаюсь, наблюдая за этим представлением, затем пристальнее вглядываюсь в новоприбывшего. Сначала я не узнаю его: эта низко опущенная голова, медленная поступь, он похож сразу на всех, кто входит сюда последнее время. У них у всех потерянный вид, опущенные плечи, словно в попытке казаться ниже. Так кто же этот человек, бредущий в тюрьму? Кто-то из моих неудавшихся советников, кому сейчас приходится расплачиваться за свои прегрешения? Я вижу только его макушку и затылок, но мне почему-то кажется, что я точно его знаю. Что-то было очень знакомое в том, как он держал плечи и подволакивал ноги… И тут я вскрикиваю.
Я бью по толстому стеклу окна, колочу ладонями по деревянным ставням. Я кричу, но он не слышит меня. Этот сломленный человек, которого я сейчас вижу в окне, – единственный, кому я еще могу доверять.
– Отец! Отец! Отец!
Я прошу разрешения поселить отца в моих комнатах. Конечно, это глупость с моей стороны, потому что он больше не гость королевского дома, а я – не королева, чтобы распределять комнаты. Я нахожусь под домашним арестом, а он – заключенный, отправленный в камеру.
Теперь я понимаю, что вокруг меня изменилось решительно все. Отцу мало того, что не позволили жить со мной, мне даже запретили с ним видеться. Тогда я требую разрешения встретиться с матерью.
– Но ее даже нет в Лондоне, – неловко отвечает тюремщик Тауэра, мистер Партридж. – Мне очень жаль вам об этом говорить, ваше… – и он мнется, не зная, как ко мне теперь обращаться. – В общем, ее нет.
– А где же она? – спрашиваю я. – Вернулась домой?
– Нет, она не в вашем доме, – отвечает он, говоря медленно и тщательно подбирая слова. – Она отправилась к королеве, чтобы вымолить у нее прощение.
Нахлынувшая на меня волна облегчения чуть не заставляет меня расплакаться. Ну конечно! Она поговорит со своей кузиной и добьется помилования для отца. Хвала небесам!
– Она пришлет за мной и за отцом. И мы отправимся домой, в Брадгейт.
– Я очень на это надеюсь.
– А где королева?
Он застывает, как будто думая, что мне лучше об этом не знать.
– Она в пути, – осторожно отвечает он. – Она направляется в Лондон, не торопясь. Медленно.
– Я тоже хочу с ней увидеться, – смело говорю я. В конце концов, она же моя кузина! Когда-то я была ее маленькой фавориткой. Она знала, что я пребываю в иной вере, но все равно дарила мне красивые платья. Теперь я жалею, что не была мягче по отношению к ней, указывая на ее заблуждения. Но что бы между нами ни случилось, мы кровные родственники. Я должна с ней поговорить. Мне лучше объяснить ей все напрямую, без посредников. Я писала ей письма, но, наверное, мне стоит просто с ней поговорить и попросить прощения лично.
Тюремщик смотрит на пол, на свои ботинки, избегая поднять взгляд, чтобы не встретиться с моими глазами.
– Я передам, что вы просите аудиенции с ее величеством, – произносит он. – Но мне было сказано, что вас не отпустят.
– Это пока королева не пошлет за мной, – говорю я.
– Да, пока не пошлет. – Вот только в его голосе не было моей уверенности. А я лишь делала вид, что мне не страшно.
Тауэр, Лондон.
Август 1553 года
Я продолжаю смотреть в окно, как сиротка, но больше мне ни разу не удается увидеть отца. В Тауэр один за другим приходили люди моего такого недолговечного Совета. Они входили под стражей, но довольно быстро выходили свободными людьми. Ну конечно, королева демонстрирует свое милосердие. Почему нет? Она одержала верх над плохо продуманным бунт
Страница 34
м и выиграла за счет всеобщего признания, которое она как еретичка никак не могла заслужить. Она должна только поблагодарить своих врагов, вместо того чтобы карать их, потому что они объединили страну для нее. Она присуждает им огромные штрафы, и каждый из них выплачивает ей по состоянию.Я грустно думаю, что на самом деле у нее нет иного выбора, кроме как проявлять милосердие. Если она казнит всех, кто преклонил передо мной колено, то у нее просто не останется Тайного совета, потому что все дворяне Англии признали меня своей королевой. Помиловав их и обложив штрафами, королева хорошо пополняет казну, как это до нее делали ее отец и дед. Нет лучшего средства обеспечить себе верность вассалов, чем назначение штрафов и налогов в случае ослушания.
– Вашего отца отпустили, – говорит мне одна из моих фрейлин после утренней молитвы.
– Что? Откуда ты знаешь?
– Он ушел ночью, мне об этом сказала служанка Партриджей.
– Он бежал? – не понимаю я.
– Нет, его отпустили. Но он сам решил уйти тихо, еще до открытия ворот Тауэра. Малышка служанка подумала, что вы обрадуетесь, узнав, что он в безопасности. Она тоже сторонница реформированной церкви, как вы. Она очень гордилась тем, что именно она носит ему эль из пивоварни и его ужины. Она считает великой честью возможность услужить человеку, который рисковал своей жизнью во имя веры.
Я киваю враз отяжелевшей головой. Кивок, кивок, кивок. Затем я отправляюсь в уголок, который я отвела для молитв и чтения Библии. Опустившись на колени, я благодарю Отца небесного за дарованную земному отцу безопасность, за милосердие королевы и за настойчивость моей матери, великой женщины. Должно быть, за помилование мужа она пообещала все, что у нее было. И я очень рада тому, что ей удалось освободить отца. Теперь ему ничего не угрожает, это самое важное.
Я не позволяю себе задуматься, почему отец не захотел повидаться со мной перед уходом или почему меня не отпустили вместе с ним. Мои родители воспитывали меня в послушании, и я точно знаю, что они призовут меня, как только я им понадоблюсь, и тогда мы снова будем вместе, в нашем доме в Брадгейте. Его у нас никто не отнимет, никто не запретит мне вернуться в мою маленькую спальню, в наш удивительный сад, в леса, в библиотеку с сотнями книг. Одному Богу известно, как сильно я хочу вернуться туда.
Лето становится все жарче. В моей комнате холодно и сыро по ночам и невыносимо душно в середине дня. Мне разрешается гулять в саду перед домом Партриджей, и иногда мы с миссис Пратридж гуляем по стенам, выходящим на реку. В сумерки с моря дует свежий ветер, и, когда я ощущаю запах моря, мне становится немного легче, и я воображаю себя чайкой, расправившей крылья.
Сити затихает, и это не может меня не удивлять. Мне казалось, что божий народ не позволит пришествия католической королевы, что они поднимутся против нее. Однако, похоже, что комбинация принцессы Марии, стоящей за ней мощи Испании и ужасной силы Антихриста добилась того, что все мои советчики считали невозможным: возвела на реформистский трон Англии католическую принцессу. И никто тому не воспротивился.
Я провожу первую половину дня за чтением, а вторую – за письмом. Меня не смущает теснота моего жилища, мне нравится маленький садик рядом с ним, с воротами, выходящими на лужайку и белую башню, возвышающуюся над ним. Я могу жить в своем мире, как монахиня в келье. Я работаю над новым переводом Псалтыря и составляю письмо королеве, в котором доказываю свою невиновность. Мне кажется, что я просто должна объяснить ей, что если она отпустила всех моих советников, кроме Джона Дадли с сыновьями, то она может отпустить и меня. Она простила мою мать, права которой и позволили возложить на меня корону, хотя она сама ближе к короне, чем я. Она отпустила леди Дадли, мою свекровь, которая заставляла меня принять эту корону. Теперь ей следует отпустить и меня, это будет логично.
– Герцогиня Дадли была у королевы Марии, – как-то сказала Катерина, в один из нечастых визитов.
Она приносила мне чистое белье и отвары. У меня все еще болит живот, и я по-прежнему страдаю от кровотечений. Мистер Ноззл, устроившийся на ее плече, спрятал маленькое лицо в руках.
– Леди Дадли была у королевы Марии, но та отказала ей в аудиенции.
– Не может быть! – восклицаю я. Соскучившись по сплетням, я веду себя, как девка на рыбачьем причале. К тому же я ощутила неприличную гордость за семью. – Не может быть! Правда? А она знала о том, что королева приняла нашу мать?
– Разумеется. Ну, конечно же, наша мать королевских кровей и была фавориткой нашей королевы. А разве Дадли могут похвастаться королевской кровью? – Она улыбается.
– Нет, конечно, но Джон Дадли имеет герцогский титул.
Катерина качает головой.
– Это ненадолго. Я думаю, что он лишится и состояния, и титула.
– Но почему? Королева простила так много и так многим!
– Он совершил ужасное, – замечает Катерина. – Ты же знаешь, о чем я… – Она замолкает и смотрит на меня, расширив глаза, словно ожидая, что я, такая ум
Страница 35
ая и начитанная, смогу угадать, о чем она недоговаривает. Она поднимает руку к плечу, на котором сидит обезьянка, и предлагает ей палец, за который та сразу хватается.Я смотрю на нее с непонимающим выражением лица и вижу, как на ее голубые глаза наворачиваются слезы.
– Джейн! Ну ты же знаешь!
– Честное слово, я не понимаю, о чем ты говоришь, и не выпучивай на меня глаза, это мне ничего не говорит.
– Ну он же был предателем! – шепчет она. – Он пытался возвести на трон лжекоролеву. Это грех и преступление против короны, страны и Бога. Все говорят, что он должен умереть. За то, что он предатель. И тут дело не в том, что он кому-то что-то говорил или рассылал письма, как наш отец. Все дело в том, что он делал. Тут преступление было совершено не словом, а делом. Он даже повел вооруженную армию против королевы, а его сыновья провозгласили лжекоролеву силой своего оружия. Их всех казнят. Так должно быть.
Я по-прежнему непонимающе смотрю на нее.
– Казнить? Мальчиков Дадли?
Мне кажется невероятным, что эти пятеро молодых красавцев могут умереть. Не может быть, чтобы их отец, такой хитрый и расчетливый, не сможет договориться о помиловании. Мальчики слишком живые, а их отец слишком умен, чтобы умереть. Никто из них не может умереть.
– И тебя тоже, Джейн, – говорит она медленно, словно что-то объясняет нашей младшей сестре. – Ты же знаешь об этом, правда? Раз уж ты и была той самой лжекоролевой, которую они короновали. Дадли умрут за то, что короновали лжекоролеву, а ты и была той самой королевой, поэтому они говорят, что и тебя тоже надо казнить.
Я смотрю на свою хорошенькую сестру, единственную, посмевшую сказать мне в лицо эту страшную ложь.
– Нет, нет, они не могут меня убить. – Я настолько шокирована, что с трудом произношу эти слова.
– Вот и я о том же! – Она полностью со мной согласна. Мистер Ноззл тоже кивает маленькой головкой. – Я тоже думаю, что они не могут. Ведь не могут же? Вот только, Джейн, они говорят, что так и сделают.
Катерина – дурочка, и я знала об этом всю жизнь, поэтому я даже не стала с ней спорить. Какой смысл использовать цитаты и показывать ей страницы, которые она все равно не сможет прочесть? С тем же успехом я могу поговорить с ее обезьяной или котенком. Я знаю, что моим единственным проступком было послушание отцу и матери, а затем мужу и его матери. Это не измена. Это вообще нельзя считать преступлением. Таков мой долг, назначенный мне Господом: «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе»[10 - Второзаконие, 20:12.]. Королева Мария, которая, как и я, училась у Екатерины Парр (хотя, по правде, мы все четверо учились вместе: Катерина, Мария, Елизавета и я склонялись над книгами), знает этот непреложный закон так же хорошо, как и я. Так что «мои дни продлятся» на этой земле, потому что я чтила своих отца и мать. И если меня казнят за то, что я почитала своих родителей, то это будет немыслимо и станет воплощенным отрицанием библейской истины.
Я заканчиваю свое письмо королеве, и, когда нахожу его полностью удовлетворительным с точки зрения риторики, грамматики и чистописания, я отправляю его. Я искренне верю, что она прочтет его, примет к сведению мои доводы и немедленно меня отпустит. Я прямо написала, что не имела ни малейшего представления о том, куда везет меня Мэри Сидни и с какой целью, и что, скорее всего, она и сама не знала конечной цели сего предприятия. У меня не было никакого желания надеть корону, и по-прежнему его нет. Когда меня убедили в правомочности и законности коронации, я сделала все, что от меня требовали, и не понимаю, какие могут быть ко мне претензии. Я должна была подчиниться родителям и в тот момент делала все, что виделось мне правильным, но меня нельзя обвинять в том, что я считала, что дело Божье лучше всего может выполнить именно королева, которая читает Слово Божье, блюдет его законы и не подчиняется Риму. Этого я не стала объяснять королеве, потому что знала, что она не согласится с моими доводами. Правдивое и праведное слово не всегда приятно, даже если и неоспоримо.
Мое письмо вышло длинным: я объясняла новой королеве, что мне советовали, а вернее, велели принять корону от тех, кто был поставлен надо мной и был много старше и влиятельнее.
«Приписываемая мне ошибка на самом деле не была совершена мною», – пишу я, как можно тактичнее, учитывая тот факт, что весь ее нынешний двор и ее советники некогда служили и мне. Без колебаний я виню во всем Джона Дадли, его жену и сына. Я даже упоминаю, что с тех пор, как меня вынудили жить с ними под одной крышей, я была больна и, скорее всего, отравлена.
Дожидаясь ответа королевы, я продолжаю работать над переводом. Я послала за новыми книгами, но сейчас мне с каждой просьбой приходится обращаться за разрешением, и крайне неприятно то, что многие книги мне сейчас недоступны. Дело в том, что Папа Римский назвал их запрещенными, и теперь никому нельзя их мне принести. Запрещенные книги! Они запрещают то, что о
Страница 36
разованные и просветленные люди написали о Слове Божьем. Вот так Антихрист и прокладывает путь в сердца людские, а политическая тирания находит поддержку у религии. Я не удивляюсь, когда мне все же не удается получить те книги, что мне нужны, и поэтому некоторые цитаты пишу по памяти, делая пометки на полях, чтобы проверить их, как только окажусь в своей библиотеке в Брадгейте.Я стараюсь не обращать внимания на нарастающий шум, доносящийся со стороны Сити: крики, ликование и колокольный звон. Я точу перо и переворачиваю страницу учебника по греческой грамматике, который я читаю. Теперь среди криков я отчетливо различаю женские и юношеские восклицания радости. Мне не нужно подниматься на стену, чтобы понять, что было причиной этого ликования. Мне не очень хотелось видеть, как моя кузина триумфально входит в город через ворота Тауэра и освобождает своих фаворитов из заключения. Я просто надеюсь, что она не замедлит с моим освобождением.
Мне известно, что сначала обвиняемые должны предстать пред судом, затем будут осуждены и казнены, и лишь потом королева сможет простить меня. Вот только мне бы ужасно хотелось быть избавленной от вида лжесвященников и даже самого воплощения Антихриста, Стивена Гарденера, ярого врага реформ и королевы Екатерины Парр. Ведь он непременно отправится в часовню, чтобы отслужить молебен для предателей и перебежчиков.
Положив на пол подушечку, я встаю на нее коленями и, прислонившись головой к каменной стене, начинаю молиться о своей бессмертной душе, в то время, как этот дурной человек проповедует пастве, берет в руки дароносицу и производит языческие ритуалы там, где я сама недавно молилась. И мне не нужны были фигуры в цветастых робах, мельтешащие перед алтарем, размахивающие кадилом с благовониями и разбрызгивающие святую воду. Вот только никто не разделяет моих взглядов.
Джон Дадли отрекается от своей веры, исповедуется, унижается перед пекарским «телом Христовым» и вином, делая вид, что верит в символизм, и надеясь, что тем самым угодит королеве и заслужит еще пару лет своей ничтожной жизни, обменяв их на истинную благодать Господню. Хлеб из пекарни и вино из погребов, и этот бедолага еретик клянется, что вкушает от тела и крови Христовой. Это не вера, это предрассудки и колдовство. Он потерял свою бессмертную душу в попытках выторговать за нее свою жизнь. Но это не помогло, потому что его и еще двоих, сэра Джона Гейтса, который ему служил, и сэра Томаса Палмера, который был виновен не больше сотни других людей, отвели на Тауэрский холм и обезглавили, как простых преступников.
Я потрясена до глубины души. Я не могу оплакивать Джона Дадли, у меня нет причин по нему горевать. Мой свекор в последние дни обратился в католичество, а значит, предал истинную веру, моего кузена короля и мою, и это предательство гораздо хуже, чем государственная измена, в которой он признался. В конце своей жизни он принял неверное решение, попытавшись обменять свою веру на пару лет жизни, такое же плохое, как и относительно моей судьбы.
– Я, конечно, молода, – говорю я своей сестре, Катерине, которая приехала навестить меня без приглашения. – Но я бы не предала своей веры ради любви к жизни! Но ты можешь сказать, что у него была хорошая, сладкая жизнь и потому он так хотел ее сохранить…
– Нет, я бы не стала этого говорить…
– И вот он решил, что ему стоит пожертвовать своей душой, он совершит достойную сделку, ты можешь сказать…
– Да нет, честное слово, я бы так…
– Он был готов на все. Нет, в уме ему не откажешь, потому что ему пришлось бы жить в цепях, если бы ему оставили жизнь…
Она тщетно пытается меня остановить.
– Да не стала бы я говорить ничего подобного! – не выдерживает Катерина. – Но я могу понять, как отец таких красивых сыновей может не хотеть оставить их без своей поддержки и как он готов поклясться в чем угодно, чтобы сохранить себе жизнь.
– Господь говорит, что ежели кто откажется от него пред другими людьми, то Он откажется от того перед Отцом Небесным, – заявляю я.
– Но когда королева простит тебя, тебе придется помолиться с ней, – напоминает мне Катерина. – Я уже это делаю. Я сижу сразу за ней и просто копирую все, что она делает. Честное слово, Джейн, мне нет никакой разницы. Вверх, вниз, поклон и крестное знамение. Почему это так важно? Ты же не станешь протестовать против мессы? Ты ведь сделаешь все, что они тебе скажут? Поклонишься, когда тебе поднесут просвирку и…
– Это корм для свиней. Не просвирка, как ты это называешь, а корм для свиней, – заявляю я. Катерина же прячет лицо в ладонях и поглядывает на меня сквозь пальцы.
– Джейн! – шепчет она.
– Что?
– Ты договоришься до плахи.
– Я никогда не отрекусь от Господа своего, – торжественно объявляю я.
– Джейн… – повторяет она.
– Что?
– Я не хочу тебя терять.
И тут меня отвлекает шевеление в кармане ее плаща.
– Что у тебя там?
– Котенок Булавка. Я его принесла сюда. Подумала, что он может скрасить твое одиночество.
И она достает из кармана совершенно белого
Страница 37
отенка с голубыми глазами. Он открывает крохотный рот, зевает и показывает розовый язычок. У него оказываются острые мелкие зубки и лапы, мягкие спросонья.– Не нужен мне котенок, – говорю я.
Катерина выглядит разочарованной до неприличия.
– Разве он не утешил бы тебя? Уверена, он не еретик.
– Не говори глупостей!
Тауэр, Лондон.
Ноябрь 1553 года
Так называемая милостивая королева повелела, чтобы мы, пленники, отринувшие ее ересь, чтобы последовать за воскресшим Господом, прошли перед людьми так, как Он ходил перед своими современниками. Я знаю, что это представление позорит ее, а не меня. Я не боюсь суда за измену, я даже рада ему. Я могу свидетельствовать со скамьи подсудимых, я могу быть Даниилом, пришедшим на суд. Я готова.
Мне выпало предстать перед судом вместе с несколькими оставшимися заключенными в лондонском Гилдхолле, более унизительного и публичного процесса она не могла бы придумать. Но королева не осознает, что для меня эти испытания святы. Я почитаю за честь пройти от Тауэра до Гилдхолла и стыжусь этого не больше, чем стыдился Иисус, когда нес свой крест. Она думает, что отдаст меня на растерзание толпы, но для меня это испытание – мученичество. Я рада принять его.
На улицах между Тауэром и Гилдхоллом стоят охранники. Нашу процессию возглавляет палач с топором на плече, за которым идет архиепископ Томас Кранмер, богообразный священник, который дал нам молитвенник на английском и который переводил Псалтырь вместе с дорогой королевой Екатериной Парр. Он пребывал в Тауэре с того момента, как воспротивился мессе, насаждаемой королевой. Я хорошо его знаю, он был моим учителем, когда я занималась с королевой Екатериной. Я верю, что если этот человек идет за палачом, то Господь идет впереди всей процессии. Я горжусь тем, что иду следом за таким великим человеком. Я готова идти за ним до самих врат рая. Только вот, к сожалению, я иду не сразу за ним, потому что передо мной идет мой бледный и явно напуганный муж, потом я в сопровождении двух моих фрейлин, а потом еще два брата Дадли: Эмброуз и Генри. Эти двое хотя бы выглядят достойно и даже непокорно.
На мне черное платье и черный плащ с капюшоном, отороченные каймой. В руках у меня раскрытый молитвенник, и я читаю во время пути, хоть мелкий шрифт и сливается в сплошные полосы. По правде говоря, я ничего не вижу в книге, но это не имеет значения. Я знаю эти молитвы наизусть. Важно, чтобы люди видели, что я их читаю, чтобы знали, что я полагаюсь на слово Господа, произнесенное Его Сыном и записанное в Его Заветах, которые переводили мы с королевой Екатериной. Я не завишу от бормотаний первосвященников и долгих служб на латыни, как та, что приветствует меня в Гильдхолле. Я получила искупление верою Своей в слово Божье, а не благодаря крестным знамениям, нарядным ризам, благовониям и святой воде. И когда судьи входят, крестятся и шепчут «аминь», я понимаю, что на этом процессе будет сделано все, чтобы подчеркнуть: это католики судят реформистов, ложь оценивает истину, ересь противостоит Богу, овцы волкам.
На суде произносится много чуши людьми, которые прекрасно знают, что именно происходило, но не смеют в этом признаться, чтобы не клеймить свое будущее. Лгут все. Мне не дают слова, чтобы оправдаться, только чтобы признать свою вину. У меня нет ни малейшей возможности показать им силу Слова Божия.
Судьи, которые были так же виновны, как и обвиняемые, вынесли приговор: смертная казнь. Приговоренных дотащат волоком до места казни и там повесят, четвертуют и выпотрошат. И все это слишком напоминает мне казнь крестную, через распятие.
Местом казни выбран холм Тауэр Хилл, который им пора было уже переименовать в Голгофу. Я слушаю приговор без дрожи, потому что не верю в него. Чтобы ближайшего друга и наставника королевы Екатерины четвертовали за ересь? Ведь речь идет о Томасе Кранмере, который соборовал умиравшего короля Генриха. Это он составил и записал «Молитвослов». Разве можно его называть еретиком? Как может дочь его подруги казнить его через повешение и четвертование? Что же до меня, то мое положение еще хуже, хоть и не менее противоречиво.
Меня приговаривают к смерти либо через обезглавливание как изменницу, либо на костре как еретичку. Я слушаю их слова о казнях, которые они описывают, и на моем лице не двигается ни один мускул. Энн Аскью, женщина из простого сословия, была сожжена на костре на рынке Смитфилд за свою веру. Неужели они думают, что наш Искупитель, который поддержал ее, не поддержит меня? Неужели считают, что я не решусь на мученичество, как решилась она? Я-то решусь, но вот готовы ли к этому они?
Я верую. Мне думается, что, вынеся приговор, они будут долго откладывать его исполнение, а когда все утихнет и народ забудет обо мне, то нас всех просто распустят по домам. Томаса Кранмера, мужчин Дадли и меня. А смертельный приговор нужен для того, чтобы запугать остальных, принудить их к молчанию и подчинению. Это не моя участь. Я буду ждать, читать и молиться, я не стану бояться. Пройдет
Страница 38
ремя, и меня отпустят домой, в Брадгейт, и там я буду сидеть за своим столом возле открытого окна, слушать птиц и вдыхать аромат свежескошенной травы в летних ветрах, а Катерина и Мария будут играть в прятки в лесу неподалеку.– Я не боюсь, – пытаюсь объяснить я Катерине.
– Тогда ты безумна!
Я беру ее за руки, пока она пальцами теребит край одежды и корзинки, которую она держит на коленях. Я знаю, что там лежат фрукты, но она иногда покачивает ее, словно бы там лежал ребенок, племянник, которого она никогда не увидит.
– Я не боюсь, потому что знаю, что эта жизнь – всего лишь долина слез, через которую мы проходим, – с чувством говорю я ей. – «Блажен человек, которого сила в Тебе и у которого в сердце стези направлены к Тебе. Проходя долиною плача, они открывают в ней источники, и дождь покрывает ее благословением»[11 - Псалом 83:6,7.].
– Что? – переспрашивает она. – О чем ты говоришь?
Я тяну ее к себе поближе, чтобы усадить рядом на подоконник.
– Я готова, – говорю я. – И я не отступлюсь.
– Моли королеву о помиловании! – внезапно восклицает она. – Все так делают. Тебе не придется отрекаться от своей веры, тебе просто надо сказать, что ты сожалеешь о своей роли. Она прочла твое письмо и знает, что ты не виновата. Напиши ей снова и скажи, что знаешь, что была не права, что ты расторгнешь брак и будешь ходить на мессу. А потом ты сможешь тихо жить в Брадгейте, и я стану жить с тобой, и мы будем счастливы.
– Превратности судьбы ты с удивленьем не встречай.
Пускай сейчас она тебе сулит одни печали,
Все измениться может, стоит времени пройти,
Но и вернуться может, к самому началу.
– О чем ты? – вскрикивает сестра. – Что ты сейчас говоришь такое?
– Это стихотворение, которое я сама написала.
Катерина в отчаянии ломает руки. Я пытаюсь обнять ее, но она вскакивает и идет к двери.
– По-моему, ты безумна! – говорит она. – Безумна, потому что не хочешь жить!
– Все мои помыслы сейчас о духовном, – поучительно заявляю я.
– Нет, это не так, – отмахивается она с внезапным сестринским озарением. – Ты ждешь, что она простит тебя без того, чтобы тебе перед ней извиниться. Ты думаешь, что сможешь победить там, где это не удалось Джону Дадли. Ты хочешь продолжать провозглашать и проповедовать о вере, чтобы все могли тобой восхищаться, как Роджером Эшемом и как этим невозможным человеком в Швейцарии.
Ее слова ударяют неожиданно больно. Я прихожу в ярость от оскорбления, нанесенного моему учителю, Генриху Буллингеру[12 - Видный деятель Реформации в Швейцарии.].
– Да ты просто завидуешь! – рявкаю я. – Ты перечисляешь великие имена, учения которых ты никогда не понимала.
– Чему тут завидовать? – она начинает кричать. – Вот этому? – и она жестом охватывает комнаты с низким потолком, вид на крохотный садик и стены Тауэра, видневшиеся за ним. – Ты в тюрьме, приговорена к смертной казни. Здесь нет решительно ничего, чему можно было бы завидовать! Я хочу жить! Я хочу быть замужем и растить детей. Я хочу носить красивые платья и танцевать! Я хочу жизни! И я знаю, что ты тоже этого хочешь. Никто не хочет умереть за веру в возрасте шестнадцати лет! Во всяком случае, в Англии! Когда ею правит твоя собственная кузина! Она же простит тебя! Она уже простила отца. Просто попроси у нее прощения и возвращайся домой, в Брадгейт. Давай жить там счастливо! Подумай о своей спальне там, о своих книгах! Подумай о реке, по которой мы катаемся на лодках!
Я отворачиваюсь от нее, будто она меня искушает. Мне легче думать о ней как о мирском искушении, этакой маленькой горгулье, а не как о моей маленькой хорошенькой сестре, с ее простыми желаниями и милыми глупыми надеждами.
– Нет, – говорю я. – «Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее»[13 - Евангелие от Матфея, 16:25.].
Когда она отворачивается к двери, чтобы постучать в нее, чтобы ее выпустили, я слышу, как она плачет. Ее не учили дебатам, как меня с детства, у нее есть начальное образование, но не академический ум. Вряд ли она сумеет меня в чем-либо убедить, моя глупая сестренка. Но я все же тронута ее слезами. Я бы утешила ее, если могла, но у меня есть призвание. Поэтому я не поворачиваюсь к ней, но напоминаю:
– «Ибо Я пришел разделить человека с отцом его и дочь со свекровью ее»[14 - Евангелие от Матфея, 10:35.].
– С матерью, – вдруг отвечает она сдавленным от плача голосом, утирая рукавом струящиеся по лицу слезы.
Я настолько удивлена, что беру ее за плечо и разворачиваю к себе.
– Что?
– С матерью, – повторяет она. – Там сказано «разделить человека с отцом его и дочь с матерью ее». Ты все напутала, потому что так сильно ненавидишь леди Дадли. И в этом ты вся, Джейн. Дело не в воле Божьей. Дело в тебе, ты хочешь отомстить Дадли. Ты надеешься, что королева простит тебя, а тебе не придется уступить ей в вопросе веры, и чтобы тогда Джон Дадли, который умер, отрекшись от своей веры, выглядел трусом и еретиком по сравнению с тобой.
Я вспыхиваю от ярости на
Страница 39
ее простые выводы.– Я истинный мученик, жертва твоей глупости! Ты ничего не понимаешь. Я вообще потрясена тем, что ты помнишь Писание, вот только ты передергиваешь его, чтобы меня в чем-то убедить! Уходи и больше не возвращайся!
Она смотрит на меня, и в ее голубых глазах вспыхивает искра тюдоровского нрава. У нее, как и у меня, тоже есть гордость.
– Ты не заслуживаешь моей любви, – заявляет она, следуя своей неуловимой логике. – Но я все равно тебя люблю, даже когда ты меньше всего этого заслуживаешь. Потому что я вижу, в какую беду ты угодила, даже когда ты слишком умна, чтобы ее заметить.
Тауэр, Лондон.
Февраль 1554 года
Я думала, что королева отпустит меня домой на Рождество, но двенадцать праздничных дней приходят и уходят, и пока все королевство вынуждено праздновать рождение Спасителя на мессах, которые служились на латыни, я прославляю Бога так, как и следует это делать христианину, с молитвами и в размышлениях. В моем Рождестве нет места языческим деревьям и маскарадам, чревоугодию и пьянству. На самом деле мне кажется, что я еще ни разу не проводила эти дни так хорошо, так правильно – в молитвах и чтении Библии. Не было ни подарков, ни пиров, и я всегда хотела провести это священное время именно так, но раньше у меня не было возможности побыть в такой изоляции и такой чистоте. Я так рада этому одиночеству и посту.
– Как же здесь невыносимо! – рыдает Катерина. Она приехала из нашего лондонского дома с подарками от отца и матери и новым плащом для меня из ее собственного гардероба. – Джейн, неужели тебе было никак не найти рождественского венка? Или рождественского полена, чтобы положить его в камин?
Она принесла с собой маленькую ручную малиновку и выпустила ее в комнате. Пичуга тут же примостилась на пустой каменной каминной полке и залилась трелью, словно удивляясь, что тут нет ни украшений, ни музыки.
Я даже не тружусь ответить ей, а просто смотрю ей в глаза до тех пор, пока не замечаю, что у нее начинают дрожать губы.
– Как же тебе тут одиноко!
– Вовсе нет, – говорю я, хоть и кривлю душой.
– Ну хорошо, если ты не скучаешь по матери, то по сестрам же ты точно скучаешь!
– У меня есть книги.
Вот только с ними не поговорить, даже на легкомысленные девчачьи темы.
– Ну, а я вот по тебе скучаю, – смело говорит она, подходит и обнимает меня, прижимаясь влажным лицом к моей шее. А потом разражается громкими всхлипами прямо мне в ухо.
Я не отталкиваю ее, а наоборот, прижимаю к себе еще крепче. Я не говорю ей «я тоже по тебе скучаю», потому что тогда мы обе зальемся слезами, а в этом совершенно нет никакого смысла. К тому же я проживаю свою жизнь так, как и положено ученице Всевышнего. Мне не должно по кому-либо скучать. Если у меня есть Библия, то у меня есть все, что мне необходимо.
Но я крепко ее обнимаю, как маленького щенка: это давало утешение, хоть и было бестолково.
– У меня есть секрет, который я хочу тебе рассказать, – говорит она, все еще прижимаясь щекой к моему уху.
– Говори.
Мы не одни, но моя фрейлина сидит на другом конце комнаты, возле окна, ловя свет для вышивания. Катерина может шептать мне на ухо, и та женщина просто подумает, что мы плачем вместе.
– Отец собирает армию. – Эти слова доносятся до меня едва слышным выдохом. Я с трудом разбираю их и стараюсь сохранить прежнее выражение на лице.
– Чтобы спасти меня?
Я изо всех сил делаю вид, что рыдаю на округлившемся плече Катерины, но сердце готово вскочить и запеть от радости. Я всегда знала, что отец не оставит меня здесь и что если матери не удастся убедить королеву Марию отпустить меня, то отец придет и вызволит меня силой. Я всегда верила, что они не оставят меня здесь одну. Я их старшая дочь и наследница короны Англии, не пустое место, которое легко занять чем-либо другим.
– Разве это не опасно? – спрашиваю я.
– Ой, нет, я думаю, что нет, – шепчет она в ответ. – Королева Мария сейчас непопулярна. Она стала никому не нужна, когда решила выйти замуж за испанского принца.
Мысли вихрем завертелись в моей голове. Я ничего этого не знала.
– Она выходит замуж?
– За Филиппа Испанского.
– И что, теперь против него готовят восстание? И меня посадят на трон на ее место!
– Наверное, – расплывчато отзывается она. – Должно быть, именно это они и запланировали.
– Это точно не восстание в пользу Елизаветы? – у меня внезапно просыпаются сомнения.
– Ой, нет, – говорит Катерина. – Елизавета стала католичкой. Она попросила королеву прислать распятия и чашу для причастия в ее часовню, а своего капеллана облачила в ризу.
Даже такая легкомысленная особа, как Катерина, не смогла игнорировать такие знаки.
– Скажи, ты точно уверена, что отец идет за мной?
Она кивает. Значит, этот факт она поняла точно.
– Да, я уверена.
Когда мы размыкаем объятия, ее глаза сияют, а щеки розовеют.
– Забери птицу с собой, когда будешь уходить. Ты же знаешь, я их не люблю, – предупреждаю я ее.
Ожидание спасения и осознание того, что твой небесный и земной
Страница 40
отцы не забыли о тебе, наполняют сердце ощущением прекрасного приключения. И это ощущение озаряет и согревает мои дни, делая молитвы страстными, вместо покаянных и просительных. Я знала, я всегда видела, что народ Англии, обретя свободу читать, думать и молиться без посредников, никогда не вернется в рабство разума и души, в которое повергает верующих католическая церковь. Я всегда знала, что они поднимутся против Антихриста, как только поймут, что их вера была предана. Это был вопрос времени и веры. Я должна ждать и быть терпеливой, потому что Господь наш терпелив.Более того, я могла бы предупредить королеву Марию о том, что муж захочет отобрать у нее корону, потому что именно это произошло со мной. Именно это попытался сделать Гилфорд сразу же, как меня объявили королевой. И наша кузина, одиннадцатилетняя Мария, королева Шотландии, тоже столкнется с тем, что ее будущий муж тоже будет стремиться узурпировать ее власть, как только достаточно повзрослеет. Господь поставил мужей над женами, и они будут присваивать положение своих жен, несмотря на то, что жена может быть королевой, а значит, муж должен подчиняться ей как верноподданный. Хоть королева Мария возрастом и годится мне в матери, но мне кажется, что я могу ей сказать о том, что таковы повадки мужчин. Они берут в жены женщину, положение которой выше, чем их собственное, и сразу же присваивают ее положение и саму женщину. Вот почему в этой стране не было правящих королев, только регенты на время отсутствия короля в стране. Вот почему в Тайном совете нет герцогинь. Если мужчина добивается положения, то оно полностью принадлежит ему. Если того же самого добивается женщина, то оно переходит ее мужу.
Вот почему королева казнила Джона Дадли, но пощадила меня. Она прочла мое письмо и поняла, что хоть корона и была наследована мной, но права на нее предъявил он, для своего сына. Она сразу догадалась, что беда была не столько в моем праве, сколько в жадности Гилфорда. Значит, я могла предупредить ее о том, что любой муж будет претендовать на ее власть и что подданные Англии никогда не примут испанского короля. Она правит неполных восемь месяцев, а уже успела разрушить свое положение. Мне жаль ее, но я не испытываю никаких сожалений о том, что мой отец собирает против нее армию. Так тому и быть, и все еретики могут погибнуть.
Я жду часа своего спасения, но он все не приходит. Я жду визита Катерины с рассказом о новостях, но и она не приходит. Внезапно мне запрещают гулять по саду и по плоским крышам строений Тауэра, не объясняя причин.
Дни становятся все темнее, со стороны реки тянет сыростью. Мне и без того не хочется гулять в саду, и я говорю об этом миссис Партридж. Сейчас в саду нет листвы, а трава превратилась в мокрое месиво. Нет нужды запрещать мне это делать. Я становлюсь узницей зимней погоды, а не воли королевы. Миссис Партридж, услышав мои слова, поджимает губы, но ничего не говорит.
Откуда-то со стороны Сити я слышу мужские крики и треск пистолетных выстрелов. Нет никаких сомнений в том, что это мой отец. Это он пришел за мной во главе своей армии. Мои книги аккуратно собраны на столе, а бумаги связаны вместе. Я готова идти.
– Что происходит? – тихо спрашиваю я у миссис Партридж.
Она тихо осеняет себя крестным знамением, словно пытаясь уберечься от неудачи.
– Да простит тебя Господь! – восклицаю я, замечая этот жест. – Что это за непристойные движения рукой ты совершаешь? Неужели ты и правда думаешь, что это от чего-то защитит? Может, стоит просто похлопать в ладоши, это уж точно отпугнет Сатану!
Она смотрит мне прямо в глаза.
– Я молюсь за вас, – просто отвечает она и выходит из моих комнат.
– Что происходит? – кричу я ей, но она закрывает за собой дверь.
Тауэр, Лондон.
Четверг, 8 февраля 1554 года
Ко мне пришел посетитель, Джон Фекенхем, идолопоклонничество которого выдавала длинная кремовая шерстяная ряса, повязанная на поясе кожаным пояском, и белый плащ с капюшоном, который тот сразу же при встрече со мной снял с квадратного раскрасневшегося лица. Ко мне пожаловал монах-бенедиктинец, бедный глупец.
Сначала ему приходится отдышаться после преодоления ступеней, ведущих в мои комнаты.
– Крутые, – умудряется выдохнуть он между жадными вдохами, а затем склоняет голову в поклоне. – Леди Дадли, я пришел поговорить с вами, если вы согласитесь меня принять.
Он говорит с явным акцентом, как у мясника или скотовода, совершенно не похоже на манеру речи моих учителей, получивших образование в Кембридже. Подумав об этом, я улыбаюсь. Надо же, пастух пришел с проповедью!
– Мне не нужно наставление и указание пути от слепца, блуждающего в потемках, – тихо отвечаю я.
– У меня для вас плохие известия.
Он на самом деле выглядит ссутулившимся, слово прогнувшимся под весом того, что он должен мне сообщить. Я вспоминаю об отце, который, должно быть, уже приближался ко мне во главе своей армии, и тут же испытываю укол страха. Надеюсь, с ним все в порядке. Но если с ним что-то случилось, не станут же
Страница 41
ни отправлять ко мне этого странного проповедника? Этого толстого еретика с круглым лицом и речью необразованного человека? Это же оскорбление!– Кто велел вам передать мне эти известия? – спрашиваю я. – Кто отяготил вас, и без того не самого легкого человека, такой тяжестью?
Он снова вздыхает, словно он опечален не меньше, чем утомлен крутым подъемом.
– Я здесь не для того, чтобы препираться с вами, – говорит он. – Советник велел мне передать вам известие, и королева распорядилась освободить вас от суеверия, в котором вы выросли.
– Значит, освободить меня от суеверия, в котором я выросла? – холодно повторяю я.
– Да.
– И сколько у вас на это времени? – смеюсь я.
– Немного, – отвечает он очень тихо. – Ваш смертный приговор был утвержден. Мне очень жаль. Завтра вас казнят через обезглавливание. Так что времени у нас с вами совсем немного, леди Дадли.
Кажется, меня убили сами эти слова. Я не могу сделать вдоха, и даже мой вечно бурчащий живот вдруг затих. Мне даже кажется, что и сердце перестало биться.
– Что? Что вы сказали?
– Мне очень жаль, дитя, – мягко произносит он.
– Что? – я продолжаю смотреть в его широкое лицо.
– Вы и ваш муж Гилфорд будете казнены завтра.
Я замечаю в глазах его слезы. И эти слезы, его неловкость, его раскрасневшееся лицо и сиплое дыхание говорят мне больше, чем слова.
– Как вы сказали? Когда?
– Завтра, – тихо повторяет он. – Могу ли я поговорить с вами о вашей бессмертной душе?
– О, вы опоздали с этими разговорами, – отвечаю я. Мысли не слушаются меня, а в ушах раздается какой-то шум, в котором я со временем узнаю свой собственный пульс. – Сейчас уже так для многого поздно. Я не думала… не думала…
Главное, что я не думала, что моя кузина королева возжаждет крови. Видимо, ее ложная вера свела ее с ума, как происходит со многими.
– Однако я мог бы попросить их дать мне чуть больше времени, чтобы побороться за вашу бессмертную душу, – с надеждой говорит он. – Если скажу им, что мы с вами об этом разговаривали. Если заверю их в том, что вы близки к покаянию.
– Да, – отвечаю я.
– Хорошо.
Даже один день может дать отцу возможность успеть вызволить меня. Он ближе с каждым днем, я это знаю. Он не подведет меня, и я не подведу его. Он может сражаться в бою южнее по реке уже сейчас. И когда он перейдет этот мост, я должна буду дожидаться его здесь.
Тауэр, Лондон.
Пятница, 9 февраля 1554 года
Джон Фекенхем пришел на рассвете, как мы и договаривались, принеся с собой корзинку с хлебцами, вино, епитрахиль, свечи, ладан и всякие другие игрушки, с помощью которых можно запутать и смутить необразованных деревенских жителей или порадовать глупых детей. Я перевожу взгляд с его корзинки на его честное лицо.
– Я не собираюсь изменять своей вере, чтобы спасти свою шею, – произношу я. – Потому что я забочусь о своей душе.
– И я, – мягко говорит он. – И королева дала нам три дня на разговоры о горнем.
– Мне всегда нравилось читать и спорить о прочитанном.
– Тогда поговорите со мной сейчас, – просит он. – Объясните, что вы понимаете под словами «…сие есть Тело Мое, за вас ломимое; сие творите в Мое воспоминание»[15 - 1 Коринфянам, 11:24.].
Я чуть не рассмеялась.
– Неужели вы считаете, что я не думала и не спорила о значении этих слов? Да я делала это почти всю свою жизнь!
– Я знаю, – спокойно отзывается он. – Я знаю, что вы были взращены в заблуждениях, моя бедная сестра.
– Я вам не сестра, – поправляю я. – У меня всего две сестры, и если бы у меня был брат, то сейчас бы меня тут не было.
До меня доносится стук со стороны поста на Львиных воротах и шум шагов нескольких мужчин. Кто-то входит в Тауэр. Я слышу окрик, требующий внимания, и звуки, говорящие о распределении по камерам. Должно быть, я выгляжу испуганной.
– Я бы хотела видеть…
Он не двигается со своего места, из чего я делаю вывод, что он знает, кого привели в Тауэр. Я бросаюсь к окну, чтобы посмотреть через сад, и в новоприбывших узнаю отца. Мой бедный отец стоял в окружении горстки своих людей, без оружия и флагов, без лошадей, явно потерпевший поражение. Я оборачиваюсь к Фекенхему.
– Мой отец снова арестован? – спрашиваю я. – Вы пришли сюда со словами назидания, но не сказали мне об этой новости? О единственном, чего я не знала и о чем должна была знать!
– Он снова пошел на измену, – прямо сказал монах. – Он и сэр Томас Уайатт попытались ворваться в Лондон во главе вооруженной армии.
– Чтобы спасти меня! – взрываюсь я неожиданной злобой. – Кто станет винить его в том, что он пытался спасти меня от смертной казни? Он же любит меня! Я всегда была его любимой дочерью, так же целеустремленна в деле служения Господу, так же люблю учение. Как может такой человек, как он, бросить свою дочь на смерть и не шевельнуть даже пальцем для ее спасения? Никто не смеет требовать подобного от него!
Между нами повисло недолгое молчание. Я стояла лицом к нему, раскрасневшаяся и с глазами полными слез, а он выглядел раздосадованным, как мясни
Страница 42
, которого обманули на рынке. Потом он опускает голову, и на его щеках тут же появляется густой румянец.– Он восстал не для того, чтобы спасти вас, – грустно сказал он, и его слова зазвучали в моей голове похоронным колоколом. – Не ради вас, моя дорогая. Он собрал армию, чтобы возвести на трон принцессу Елизавету. Именно из-за его восстания вас и казнят. Мне очень жаль, дитя.
– Он собрал армию в поддержку Елизаветы? – я не верю своим ушам. Я же рассказывала отцу, что за девица эта Елизавета. Зачем он пошел на все это ради нее, такой неустойчивой в вере и ненадежной?
– Именно так.
– Но почему казнят меня, если за Елизавету восстал мой отец? – шепчу я. Дальше вступает мой пытливый ум ученого: – Это же нелогично. Совершенно непоследовательно.
На губах монаха появляется грустная улыбка, говорящая мне о том, что он со мной согласен.
– Испанские советники королевы желают, чтобы после восстания против них не осталось ни одного живого причастного. Против ее королевского величества то есть, – поправляет себя он.
Мне нет до этого никакого дела. Самое главное для меня сейчас – отец.
– Так он не собирался меня освобождать? Даже не думал этого делать? Все это ради Елизаветы, не ради меня?
Фекенхем знает, что этот удар – самый страшный.
– Если бы не это, то вас бы отпустили, я в этом уверен.
Он видит, как опускаются уголки моих губ, как злые слезы наполняют глаза.
– Никто не знает наверняка, в чем именно состоял план их заговора, пока кто-либо из них не признается. Может, мы помолимся Отцу Небесному, который любит вас? Он всегда на вашей стороне.
– Да, – обреченно говорю я, и мы вместе преклоняем колена и молимся вместе, произнося молитву «Отче наш». Эту молитву дал нам сам Иисус, и он же объяснил нам, что Господь есть отец всем нам, живущим. У меня есть Отец Небесный, даже если земной предал меня. Брат Фекенхем молится на латыни, я – по-английски. Я не сомневаюсь в том, что Господь слышит меня. Как и в том, что он слышит и его.
Тауэр, Лондон.
Суббота, 10 февраля 1554 года
Отцу предъявят обвинения, и он предстанет перед судом за свое участие в заговоре. Это был серьезный и хитроумный план, который вполне мог у них получиться. Они собирались короновать Елизавету и выдать ее замуж за Эдуарда Куртене, нашего кузена по линии Плантагенетов, нашего родственника и брата по вере. Елизавета, разумеется, отрицает свою осведомленность об этом плане. Для такой хорошо образованной девушки она прекрасно умеет прикидываться ничего не знающей глупышкой, когда ей это удобно. Однако этот заговор означал, что теперь королеве Марии придется рассматривать всех сонаследниц престола как угрозу. Елизавету, меня, Катерину, даже малышку Марию или Маргариту Дуглас, королеву Шотландии, проживающую во Франции, – любую из нас могли предпочесть ей. У нас у всех есть права на корону, а значит, что мы все теперь подозреваемые в заговоре.
Меня настолько оглушили эти размышления, что я с облегчением оборачиваюсь на стук в дверь, чтобы встретить входящего Джона Фекенхема с робкой улыбкой на широком лице. Его светлые брови приподняты, будто он не уверен, что его тут рады видеть.
– Входите уже, – невежливо говорю я. А затем делаю глубокий вдох и выдаю подготовленную речь. – Раз уж мне были дарованы эти несколько дней для того, чтобы разговаривать с вами, хотя меня настолько мало беспокоит моя судьба, что я склонна воспринимать ее скорее как проявление Божьей воли в моей жизни и его безграничной милости.
– Вы подготовились к беседе, – замечает он, моментально понимая, что я вызываю его на дебаты, и кладет на стол свои книги. Затем он усаживается сам, словно знает, что битва за мою душу будет непростой.
Тауэр, Лондон.
Воскресенье, 11 февраля 1554 года
Матери и Катерине разрешено навестить отца, и моя сестра оставляет отца и мать наедине, они всегда предпочитали общаться именно так, и приходит в мои комнаты.
Она не знает, что мне сказать, и мне нечего сказать ей, поэтому мы сидим в неловком молчании. Она тихо плачет, заглушая всхлипы рукавом своего платья. Я не могу читать, писать или размышлять, пока она сидит так близко ко мне, глядя на меня своими полными слез глазами. Я тону в буре ее жалости, страха и горя, поэтому не слышу даже собственных мыслей. Такое ощущение, что я попала в бочонок для взбивания масла. Я чувствую, как все у меня внутри обмякает и обессилевает. Я не хочу так проводить последний день своей жизни. Мне хочется записать наш последний разговор с Джоном Фекенхемом и описать свой триумф над его ошибочным мышлением. А еще мне надо подготовить свою речь на эшафоте. Я хочу размышлять, а не чувствовать.
До нас доносится скрежет тележек, на которых подвозят древесину для строительства эшафота, и крики плотников, перебирающих свои инструменты. И каждый стук колеса тележки о камень мостовой, глухой звук падения бревен, треск и визг пилы Катерина воспринимает, вздрагивая и морщась. Ее хорошенькое личико побледнело, а глаза стали непривычно темными.
– Я умираю
Страница 43
о имя веры, – неожиданно говорю ей я.– Ты умираешь потому, что отец присоединился к заговору против коронованной особы, – взрывается она. – Тебя это никак не касалось!
– Это они так говорят, – спокойно произношу я. – Но королева отвернулась от тех, кто верит в Истинного Бога, нарушила свое же обещание позволить людям поклоняться Всевышнему так, как они того желают, отдала свою страну в рабство Папе Римскому и испанским идальго. Поэтому она так возненавидела меня, и из-за этого я и погибну.
– Я не стану слушать изменнических речей, – Катерина прижимает руки к ушам.
– Ты никогда ничего не слушаешь.
– Отец лишил нас всего, – говорит она. – Мы уничтожены.
– Речь идет о мирских благах, – отмахиваюсь я. – Они для меня ничего не значат.
– Брадгейт? Брадгейт ничего для тебя не значит? Ну зачем ты так говоришь? Это же наш дом!
– Тебе стоит подумать о доме Отца нашего Небесного!
– Джейн! – умоляет она меня. – Ну скажи мне хоть одно доброе слово, одно сестринское пожелание на прощание!
– Не могу, – просто отвечаю я. – Мне надо думать о путешествии, которое мне предстоит, и о чудесном месте, куда я в конце прибуду.
– Ты увидишься с Гилфордом перед его казнью? Он попросил о встрече с тобой. Ну, твой муж? Вы встретитесь перед отправлением в последний путь? Он хочет попрощаться.
Я нетерпеливо трясу головой в ответ на ее нездоровые сантименты.
– Не могу! Не могу! Я не принимаю никого, кроме брата Фекенхема.
– Монаха-бенедиктинца? – взвизгивает она. – Почему его, а не Гилфорда?
– Потому что брат Фекенхем знает, что я мученица, – выдаю я. – Из всех вас только он один, и еще королева, понимает, что я умираю за свою веру. Вот почему я принимаю только его. И вот почему он проводит меня на эшафот.
– Если бы ты только призналась в том, что все это не касается твоей веры! Это вообще никакого к ней отношения не имеет! Потому что все дело в отце и его восстании в поддержку Елизаветы! Тебе бы тогда не пришлось умирать!
– Вот почему я не хочу разговаривать с тобой или Гилфордом, – взрываюсь я во внезапной греховной вспышке гнева. – Я не хочу слушать человека, который видит эту ситуацию как неразбериху, устроенную глупцом, который своими действиями привел к смерти дочери! Да! Отцу бы следовало спасти меня! Но вместо этого он поехал за очередной пешкой для своих дворцовых игр, а его неудача стала для меня приговором!
Я охвачена горечью и гневом. Я задыхаюсь, кричу на нее и понимаю, что мне просто необходимо вернуться обратно в покой и просветление и держаться за них обеими руками до самого конца. Вот почему я не могу спорить о мирском с мирянами. Вот почему я не могу видеть ее и кого-либо другого. Вот почему мне необходимо размышлять, а не чувствовать.
Катерина смотрит на меня с широко раскрытым ртом и распахнутым глазами.
– Он уничтожил нас, – шепчет она.
– А я не хочу, чтобы это было моей последней мыслью, – шиплю я. – Поэтому я считаю себя мученицей во имя веры, а не жертвой глупости и обстоятельств. Я никогда не умру, и мой отец никогда не умрет тоже. Мы встретимся на небесах.
Я пишу отцу письмо. Еще с детства я знала, что он никогда не умрет, и теперь, собираясь в последний путь, я нисколько не сомневаюсь, что увижу его там, где этот путь окончится.
«Да утешит Господь Вашу Милость, …и хотя Богу было угодно забрать у вас двоих ваших детей, моего мужа и меня, молю вас, не думайте, что Вы их потеряли. Но верьте, что мы, покинув смертный сей удел, обрели жизнь вечную. А я со своей стороны как почитала Вашу Милость в этой жизни, так буду молиться о Вас в жизни загробной».
Тауэр, Лондон.
Понедельник, 12 февраля 1554 года
Две мои фрейлины, миссис Элен и Елизавета Тилни, стоят со мной возле окна, ожидая новостей о смерти человека, который восемь с половиной месяцев был мне мужем. Меня отодвигают от окна, держа меня за руки, за плечи, как будто я еще дитя, не готовое видеть правду жизни. Комендант Тауэра, Джон Бриджес, стоит в дверях с каменным лицом, стараясь ничего не чувствовать.
– Я могу посмотреть, – говорю я, пытаясь избавиться от чужих рук на своем теле. – Я не боюсь смерти.
Я хочу, чтобы они знали, что даже в долине зла и смерти я не знаю страха. Я хочу, чтобы они обратили на это внимание. Господь укрепляет меня, но, когда мимо нашего окна с грохотом проезжает тележка с холма Тауэр, где стоит плаха, я получаю сильнейший удар.
Я знала, что ему отрубили голову, но я даже представить не могла, что он может показаться настолько ниже, короче без этой головы, которая лежала в корзине, рядом с его окровавленным телом. Зрелище было щемящим, как на бойне, где великолепные животные превращались в кучу плоти, костей и шкур. Единственный мужчина, который был в моей постели, являвший собой и угрозу, и суливший большое будущее, лежал там, разрубленный на части, как книга с вырванными главами. Так странно видеть это красивое лицо в корзине, а растерзанное тело на окровавленной соломе.
К этому ужасу я оказалась не готова. Я всегда представляла с
Страница 44
бе смерть сияющим брегом, но никак не изрубленной кучей окровавленной плоти в грязной телеге, некогда бывшей таким знакомым юношей.– Гилфорд, – шепчу я, словно стараясь напомнить себе его имя.
Одетый в черное палач, высокий капюшон которого делает его безликую голову гротескно большой, идет тяжелыми шагами к воротам. Тележка едет к часовне, а палач подходит к новой плахе на лужайке и останавливается там, сложив руки на топоре и опустив голову.
Вздрогнув, я осознаю, что он пришел сюда не в составе прощальной процессии Гилфорда: у него совсем другая цель. Он пришел, чтобы отрубить мне голову. Хоть я и считала, что готова к этому, мое сердце начинает лихорадочно биться. Пришло мое время. Как это несправедливо, нелогично и противоречиво: я тоже буду уничтожена, обезглавлена и разрублена на куски.
Я задерживаюсь, чтобы подписать молитвенник Джону Бриджесу. Надпись получается длинной, и я теряю счет времени. Слова бессмертны. «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», думаю я. Кажется, я понимаю, что мое тело умрет, но слова останутся. Кровавое поругание тела Гилфорда потрясло меня, но я по-прежнему стараюсь держаться за мысль о бессмертии моей мысли.
Моя наставница, Екатерина Парр, хорошо знала это и встретила смерть без страха. Вот и я поступлю так же.
«Ввиду того, что вы пожелали, чтобы такая простая женщина подписала такую важную книгу, добрый господин комендант», – начинаю я. Мне очень понравилось это словосочетание, «ввиду того». Мне кажется, в нем есть какое-то сдержанное достоинство.
Я пишу целый параграф. Потом еще один. А потом пишу свое имя. Брат Фекенхем смотрит на меня и мягко произносит:
– Довольно писать. Время пришло.
Я готова. Я должна быть готова. Мне больше нечего писать. Я задокументировала наши беседы с братом Фекенхемом, написала письмо королеве, отцу, Катерине. Потом я написала прощальное обращение и закончила свою работу. На мне надето черное платье, а в руках я держу открытый молитвенник.
– Я готова, – произношу я, и ловлю себя на жалком порыве крикнуть: «Подождите! Минуточку! Я еще не все сделала! Еще мгновение! Еще один вдох! Еще один удар сердца!»
Джон Фекенхем идет впереди меня, а я несу перед собой свой молитвенник на родном языке и пытаюсь его читать, пока мы спускаемся вниз по узким ступеням, проходим сквозь маленький садик, через ворота, ведущие из сада на луг, на котором стоит эшафот. Конечно же, я не вижу слов на странице, никто бы не смог этого на моем месте. Но я снова демонстрирую всем, что я иду на смерть с молитвой. Екатерина Парр записала эти молитвы на английском, переведя их с латыни, а теперь я иду на плаху, держа в руках свидетельство своей праведности. Такова моя доля, это моя работа. Я готова за нее умереть. Я умру, держа эту книгу в руках.
Фрейлины за моей спиной всхлипывают, издавая странные булькающие звуки. Надеюсь, все видят, что я не плачу, как они. Пусть видят, что я молюсь по пути, полностью погруженная в благочестие, демонстрируя полную уверенность в воскрешении.
Все вместе мы поднимаемся на эшафот и распределяемся по своим местам. К эшафоту пришло совсем немного людей, чтобы засвидетельствовать мое мученичество. Я даже удивилась их малому количеству. И я начинаю говорить.
Я боялась, что мой голос будет дрожать, но он не дрожит. Я молюсь о милости Божьей и говорю всем, совершенно ясно, что я буду спасена милостью Всевышнего, а не молитвами священников и не платными мессами. Я прошу людей молиться обо мне, пока я жива, пытаясь показать им, что мне не нужны молитвы после моей смерти, потому что отсюда я отправлюсь прямиком в рай.
– Никакого чистилища, – добавляю я, но все и так знают, о чем я говорю.
Я читаю «Помилуй мя, Боже» по-английски, потому что Господь понимает и этот язык, и считать, что к нему можно обращаться только на латыни – предрассудок и заблуждение. Джон Фекенхем вторит мне на латыни, и мне думается о том, как прекрасен этот язык, как красиво он звучит именно сегодня, звеня и сливаясь со звучанием слов на английском, во влажном воздухе, пронизанном криками чаек. Я вспоминаю, что мне всего шестнадцать и что я больше никогда не увижу реку. Мне не верится, что я больше никогда не увижу холмов Брадгейта и тропинок, по которым когда-то гуляла Екатерина Парр, и моего старого пони, и запертого в клетку старого медведя.
Молитва длится на удивление долго, пронзительно долго, а когда она заканчивается, я удивлена тем, что мне приходится что-то отдавать: мои перчатки, носовой платок и молитвенник. Фрейлины должны подготовить меня к последнему выходу, чтобы я могла появиться там с королевским достоинством. Они снимают с меня мой черный плащ, отороченный тесьмой, и воротник.
Внезапно время ринулось вперед, и мне на ум стали приходить вещи, которые я хотела бы сделать, или сказать, или непременно увидеть перед концом. Я уверена, что должна произнести какие-то прощальные слова, воскресить в памяти какие-то моменты, но все стало происходить как-то лихорадочно быстро.
Я встаю на колени
Страница 45
До меня доносится ровный голос брата Фекенхема. На голову мне надевают мешок еще до того, как я успеваю посмотреть на чаек.– Что мне делать? Где плаха, куда мне идти? – кричу я в панике, но тут кто-то берет меня за руку и ведет вперед, к чему-то большому, шершавому и округлому, и я принимаю неизбежность происходящего. Это действительно материальный мир, а плаха – самый материальный предмет, к которому я прикасалась. Я сжимаю на ней свои пальцы, ощущая древесину. Я должна положить на нее голову. Оказывается, мешок уже намок от слез, текущих из-под закрытых век. Должно быть, я плачу уже давно. Хорошо, что этого никто не видит. И что бы ни произошло дальше, я знаю, что это – не настоящая смерть, потому что я не умру никогда.
Книга II
Катерина
Замок Бейнардс, Лондон.
Весна 1554 года
«Отправляю тебе, добрая сестра Катерина, книгу, которая, хоть и не украшена золотым тиснением, содержит в себе сокровища, дороже драгоценных камней. Именно эта книга, о сестра, в которой записан Закон Божий, Его Заветы и Его воля, которую Он открыл нам, недостойным, и приведет тебя по пути вечной радости. И если ты раскроешь разум свой для нее и прочтешь, и с чистым сердцем станешь следовать ее слову, то она подарит тебе бессмертие и нескончаемую радость.
Она научит тебя жить и умирать, подарит тебе больше, чем печальное наследие отца земного, и это сокровище не отнимет у тебя ни один завистник, и не истребит никакой мор…
А когда придет время твоей смерти, возрадуйся ей, как радуюсь я сейчас, потому что я буду избавлена от страданий и вознесусь в мир лучший и, потеряв жизнь смертную, обрету вечное блаженство.
Прощай, добрая сестра, доверяйся только Господу нашему, кто никогда не подведет и всегда пребудет с тобою.
Твоя любящая сестра,
Джейн Дадли».
С растущим неверием я читаю эту проповедь, единственное прощальное слово от моей старшей сестры. Я перечитываю эти слова снова и снова, с каждым разом испытывая все больший гнев. Совершенно не понимаю, что она хотела, чтобы я сделала с этим ее дурацким письмом? Чего она хотела им добиться? Нет, если бы это я должна была умереть, то ни за что бы не написала такого письма малышке Марии. Ну надо же, написать такое! Как такие слова могут утешить?
Я перечитываю ее слова, но мои глаза так болят от слез, что я почти не вижу ее каллиграфического почерка: ни единого вычеркнутого слова, ни кляксы. Она не плакала над этим письмом, как плачу над ним я теперь. Ее рука не дрожала от исполненного чувства прощания со мной, ее маленькой сестрой, которая так любит ее и старается во всем подражать. Она не стремилась сказать мне о том, что любит меня, что думает обо мне, что ее сердце разрывается от мысли о том, что мы не повзрослеем вместе. Что никогда не превратимся в придворных барышень, хихикающих над признаниями кавалеров, и не станем престарелыми матронами, читающими сказки своим детям и внукам. Она обдумывала эти элегантные слова, укладывая их в абзацы, и записывала их с утонченной изысканностью ее образованного ума, без всяких колебаний. И каждое слово там о Боге. Бог! Как всегда.
И конечно, как только я прочла и перечитала это письмо, я поняла, как мне стоит с ним поступить. Не скомкать и кинуть в камин, как мне сначала в первом порыве боли и обиды хотелось сделать. Я сделаю то, чего она от меня хотела. И ей не пришлось даже мне об этом говорить, потому что она и так знала, что я это пойму. Вот ей и не пришлось осквернять ее священное послание практическими указаниями, потому что я знаю, чего она хочет, без ее слов.
Я должна отправить это холодное, неродное письмо ее так называемым важным друзьям в Швейцарию, чтобы они напечатали его и разослали всем остальным. И тогда все прочтут его и скажут: «Какое дивное благочестие! Ах, какая святая была эта девушка! Ах, какой добрый совет она дала своей маленькой сестре! Нет никаких сомнений, что такая вера направила ее прямо в рай! Как нам повезло знать ее!» А потом все станут восхищаться Джейн и цитировать это ее проклятое письмо. Его издадут в Англии, Германии и Швейцарии, как часть дивного наследия Джейн Грей, как доказательство того, что она была исключительной женщиной, память о которой будет жить в веках и чья жизнь будет служить примером для молодых.
А если кто-нибудь из этих людей вспомнит обо мне, то только как о глупой и легкомысленной девчонке, адресату последнего письма великой мученицы. Если бы Мария Магдалина пришла к пустой могиле в пасхальное утро и не заметила бы садовника, который и был Христом воскресшим, тем самым навсегда похоронив чудо Пасхи для всех христиан, – это была бы моя роль, второстепенного персонажа, портящего всю картину. Если бы Мария Магдалина споткнулась о камень и запрыгала бы, сжимая ушибленный палец, – это тоже было бы мое амплуа.
Все будут помнить святую Джейн, и никто не подумает обо мне: глупой сестре, получившей последнее письмо. Никому и в голову не придет, что я ждала и заслуживала другого письма, личного, каким и должны быть прощальные
Страница 46
исьма. И никто даже не вспомнит о маленькой Марии, которой не досталось даже сухой проповеди.Если бы Джейн была жива, я была бы в ярости на нее. «Научит тебя умирать»? Это что за напутствия сестре, которая всю жизнь в тебе души не чаяла! Если бы она была жива, я бы прямо сейчас отправилась бы в Тауэр, сбила бы с ее головы этот черный капюшон и оттаскала бы ее за волосы за такое бессердечное письмо младшей сестре. За то, что она написала, что мне следует радоваться тому, что мы потеряли все деньги и наш семейный дом и что я должна ценить ее Библию больше драгоценностей. Как будто старая Библия и вправду может быть дороже нашего родного дома, нашего Брадгейта! Да кто в это поверит! Как могут не нравиться драгоценности и красивые вещи? Как будто она не знала о моей глупой любви ко всему хорошенькому и сто раз это не высмеивала, называя это мелочным тщеславием!
Но потом меня окатывает холодным ужасом, и я вспоминаю, что ее черный капюшон уже откинут и что ее головы уже нет на плечах, и если бы я вздумала дернуть ее за косу, то эта голова так и осталась бы в моей руке, раскачиваясь, как на веревке. И тогда я понимаю, что кричу, и прижимаю руки к своему жадно хватающему воздух рту, пока не утихнут выворачивающие меня наизнанку всхлипывания.
Я засыпают от жуткой усталости в своей кровати в тихом доме. Мой муж, Генри, не приходит ко мне в постель. Наверное, никогда и не придет. По-моему, ему запретили видеться со мной. Нам вообще не удавалось побыть наедине с момента триумфального возвращения королевы Марии в Лондон. Да эти Герберты наверняка спят и видят, как бы расторгнуть этот неудачный брак с сестрой казненной за государственную измену. Должно быть, они написали уже массу признаний о том, как они ничего не знали о семействе Грей. Этот брак был великолепной партией всего девять месяцев назад, тогда я была настоящим трофеем, а теперь – обуза и позор.
Я почти все время обитаю в своих комнатах, а когда выхожу на ужин и сажусь за общий стол с другими дамами, то стараюсь не поднимать глаз, чтобы никто со мной не заговорил. Я даже не знаю, как звучит сейчас мое имя. Я все еще Катерина Герберт? Или снова Катерина Грей? Я не знаю, кто я и что мне говорить, и поэтому предпочитаю все время молчать. Я бы помолилась за своего отца, но не знаю, какие молитвы нам теперь дозволены. Я знаю, что нам больше нельзя молиться на родном языке и еще категорически запрещается делать все, что не делается во время мессы. Я достаточно хорошо знаю латынь, чтобы понимать молитвы, мне просто странно обращаться к Богу на языке, который непонятен для большинства окружающих. Священник поворачивается спиной к пастве и совершает таинство Причастия так, словно это действительно большой секрет между ним и Богом, о котором никто не догадывается. Мне, с детства свободно подходившей к алтарному столу, к которому верующие свободно подходили за хлебом и вином, это было очень странно видеть. На мессах люди бормотали ответы, не будучи уверены в том, что обозначают эти странные слова. Теперь вообще никто не знает, что свято и что истинно. А я не знаю, кто я такая.
Отца отправили под суд, где снова признали виновным. Я надеюсь, что раз королева уже миловала его, то и в этот раз поступит так же. Ну, раз преступление то же самое? Зачем ей менять свое решение? Если измена была простительной в первый раз, что может сделать ее иной, когда она повторяется? Я не вижусь с матерью, поэтому не могу спросить у нее, надеется ли она спасти мужа, как сделала это прошлый раз. Я никуда не выезжаю, даже не выхожу из замка Бейнардс. Просто не знаю, можно ли мне это делать. Наверное, нет. Никто не приглашает меня с визитами, или прокатиться на барже, или вообще пойти куда-нибудь вместе. Никто не зовет на конные прогулки. Со мной вообще разговаривают только слуги. Я даже не знаю, пропустят ли меня стражники у замковых ворот, если я к ним подойду. Кажется, я – заключенная в доме моего мужа, нахожусь под домашним арестом и меня тоже обвиняют в предательстве. Но точно мне никто ничего не говорит.
По правде говоря, тут никто никуда не ездит. Только мой свекор, который наряжается в лучшие сюртуки и спешит в суд, чтобы присутствовать на публичных слушаниях по обвинениям тех же людей, которые несколько недель назад были его союзниками. А теперь они обвинялись в заговоре и измене и их вешали на каждом перекрестке Лондона. Саму Елизавету, сводную сестру королевы, наследницу и, насколько мне известно, самую скрытную из заговорщиц, тоже подозревали в измене и вполне могли обезглавить с остальными. Но раз они отрубили голову Джейн, которая никогда не рвалась к короне, то что их останавливает от казни Елизаветы, которая всегда жаждала власти и была крайне непристойной особой, тщеславной и скандальной.
Мне нельзя видеться даже с маленькой Марией, моей сестрой, которая живет с матерью в нашем лондонском доме, Саффолк Плейс. Я вообще вижусь только со своим свекром и так называемым мужем за ужинами и в часовне, где мы молимся по четыре раза за день, раз за разом шепча ино
Страница 47
транные слова в свете лампад и свечей. Но и тогда они со мной не разговаривают, а свекор смотрит на меня так, как будто удивляется, что я все еще где-то рядом, и не понимает, что я тут делаю.Я не даю им поводов для недовольства. Я набожна, как монашка-затворница, хоть и не по своей воле. Я же ни в чем не виновата! Меня родили и воспитывали в реформистских верованиях, и я изучала латынь за учебным столом, а не в церкви. Я могу читать на латыни, но молитвы мне пришлось запоминать со слуха, а псалмы и благословения для меня так же бессмысленны, как высказывания на древнеарамейском. Поэтому я не поднимаю головы и все время бормочу подобающие благочестивой девице речитативы. А потом кланяюсь и осеняю себя крестным знамением так же, как это делают остальные.
Если бы мое сердце не разрывалось от печали, мне было бы смертельно скучно. Когда перед заутренней службой мне тихо сообщили о том, что отца обезглавили вместе с другими заговорщиками, я ощущаю только безмерную усталость. Я не знаю, как мне молиться за него. Мне думается, что раз наша королева католичка, то его должны были соборовать перед смертью, а значит, нам надо пойти в аббатство и купить для него службы по отпеванию. Вот только где их покупать, мне непонятно, потому что аббатства еще закрыты, да и вообще, пойдут ли они ему на пользу, совершенно не ясно. Все равно Джейн сказала, что чистилища не существует.
От всех этих событий я чувствую только сильнейшую усталость и могу думать только о том, выберусь ли я отсюда когда-нибудь и стану ли снова счастливой. Наверное, это значит, как сказала Джейн, что я напрочь лишена плодов и даров Духа Святого. Когда я об этом вспоминаю, мне сначала хочется сказать Джейн, что она оказалась права и я действительно очень мирская девица, только не веселая, но потом я вспоминаю, что я уже ничего не расскажу Джейн, никогда, и это и есть причина моей грусти.
Невероятно, но наша мать, человек, который меньше всего в этом мире походит на ангела, сотворяет настоящее чудо. Она постоянно пребывает при дворе и вымаливает у королевы прощение для нас, оставшихся трех невинных жертв отцовских амбиций. Мать охотится за добрым сердцем королевы с неутомимостью волчицы, заметившей упитанного оленя, и в конце концов загоняет его и впивается в его теплое горло. Теперь, когда казнили Джейн и она не может больше быть невольным центром нового заговора, отец казнен и похоронен, королева соглашается вернуть нам один из наших домов, Бьюмэнор, возле парка Брадгейт, и весь прекрасный парк Лохборо, полный дичи, и нам снова позволяют жить в достатке.
– А как же медведь? – спрашиваю я мать, когда она рассказывает об этом неслыханном по щедрости жесте.
– Какой медведь?
– Тот, который в Брадгейте. Я его приручала. Мы возьмем его с собой в Бьюманор?
– Ради всего святого! Мы были в дюйме от плахи, а ты говоришь мне про какого-то медведя? Мы потеряли его вместе с Брадгейтом, гончими и лошадями. Они все перейдут новому фавориту королевы. Моя жизнь разрушена, сердце мое разбито горем, я потеряла мужа, а ты спрашиваешь меня о медведе!
Джейн бы не дала ей так легко отмахнуться и настояла бы, чтобы медведя забрали к нам в Бьюманор. А я не могу так. Мне не найти слов, и я не смогу объяснить ей, что медведь, как и Мистер Ноззл и любое живое существо, заслуживает внимания и любви. Мне хочется сказать ей, что и мое сердце разрывается от горя, но я не умею говорить, а ей неинтересно меня слушать.
– Иди к Гербертам, – огрызается она. – За своими вещами.
Бьюманор, Лестершир.
Весна 1554 года
У меня такое чувство, что мы успели добраться домой целыми и невредимыми, спрятали головы и коса прошла над нами. Мария, мама и я, Мистер Ноззл и Булавка, лошади и борзые теперь дома, хоть это и не тот дом, и в нем нет медведя. Но теперь мы живем рядом с парком, так недалеко от нашего прежнего дома, что видим его высокие трубы. Мы скучаем по нему, но радуемся, что остались живы, хоть и пребываем в постоянном напряженном состоянии, следя за тем, что говорим и что слышим. Мы в безопасности.
Конец ознакомительного фрагмента.
notes
Примечания
1
Шестая и последняя жена Генриха VIII.
2
Протестантка, которую пытали и сожгли на костре за веру.
3
Евангелие от Матфея, 20:16.
4
Епископ, конституционалист, ученый.
5
Бытие, 3:16.
6
Второзаконие, 27:15.
7
Второзаконие, 25:4.
8
Восстание Роберта Кета – крестьянское восстание в 1549 году в графствах Норфолк и Саффолк против насильственной ликвидации общинных земель, т. н. огораживания.
9
Филолог и писатель, «отец английской прозы», наставник принцессы Елизаветы Тюдор.
10
Второзаконие, 20:12.
11
Псалом 83:6,7.
12
Видный деятель Реформации в Швейцарии.
13
Евангелие от Матфея, 16:25.
14
Евангелие от Матфея, 10:35.
15
1 Коринфянам, 11:24.
